Но это фактически бесполезно, когда речь идет о моем Иммрале. Проблема в том, что учителя на самом деле не могут мне объяснить, как добраться до моей силы, и хотя я знаю теперь, что могу манипулировать инспайрами, я… я не могу. Когда бы я ни делала это в прошлом, это была просто инстинктивная реакция в ответ на панику. Я не могу сознательно создать такую же настойчивость. И это ограничивает учителей, они лишь строят предположения о том, как именно я могла бы запустить свою силу, – но ни одно из них не помогает. Да, замечательно, конечно, что мисс Ди рассказала мне, как на пике своей силы Мидраут бродил по Тинтагелю, водя за собой созданного им сфинкса, – но, когда доходит до дела, я ни малейшего представления не имею о том, как бы я могла сотворить хоть слизняка, не говоря уж о сложном мифическом существе.
В Итхре я обращаюсь к своей рыцарской книге, безнадежно пытаясь найти какую-нибудь подсказку, которая поможет разблокировать мою силу. И вот тогда я обнаруживаю некую связь и тут же бегу к Олли и без стука врываюсь в его комнату.
– Кому принадлежал твой шкафчик до тебя? – спрашиваю я прежде, чем он успевает поднять голову над тетрадью с домашним заданием.
Я бросаю перед ним рыцарскую книгу, открытую на той странице, где записано первое стихотворение мамы.
Потеря найдется легко, утрата
Всегда
безвозвратна, да, да, найдется легко.
Пропажа заменится всегда легко. Утрата, да, всегда
тяжела.
Пропажа, печаль, да, грусть,
да, вернется легко обратно. Найдется, да, печаль одна,
печаль тяжела.
– Видишь? – говорю я. – Тебе это разве не напоминает о том стихе в твоем шкафчике?
Олли требуется мгновение, чтобы уловить смысл моих слов, но потом он быстро записывает на листке стихи из шкафчика и кладет рядом с маминой загадкой.
Вернется нечто, тяжела находка,
Если найдется, то обернется новым всегда убытком.
Грусть, да, потеря. Легко печаль, пропажа заменится обратно.
Одна скоро забудется, если ее не вспоминать.
Но знают все, что безвозвратна любая утрата.
– Явно в одном стиле, – говорит Олли.
– И больше того, – говорю я, проводя пальцем по строчкам. – Мама в своем послании использует практически те же слова.
– И если посчитать, то слов в стихотворении… – говорит Олли.
– Столько же, сколько букв в алфавите, – заканчиваю я.
Олли показывает на первое послание, найденное мной в маминых дневниках.
– Первое слово здесь – «потеря», а в этом стихотворении оно четырнадцатое, значит…
– Получается буква «М».
– Умница, буквы знаешь.
– Отвали!
Олли записывает перевод. Все получается. Каждая строчка маминого бессмысленного стихотворения переводится в какое-то слово. И вдруг все обретает смысл: «Меня и Эллен приняли в полк ланселотов!»
– Мама написала для какой-то Эллен записку на том монументе, – говорю я Олли, восхищаясь тем, как такие туманные строки могли превратиться в нечто вроде сообщения, которое пятнадцатилетняя Уна Горлойс записала в дневник.
– Давай другими займемся, – предлагает Олли.
Мы берем себе по несколько стихотворений, записываем их вместе с датами, когда они были внесены в дневник. Мамина жизнь в Аннуне раскрывается передо мной, как жаждущий солнца цветок, увидевший дневной свет.
5 декабря 2000 года: Не только убийца, но еще и вор. Или я могу быть такой…
3 мая 2001 года: Слишком сильный страх превращает нас в камень, но если его недостаточно – мы уже не люди. Все идет плохо.
4 октября 2002 года: Встретила человека, за которого собираюсь выйти замуж.
25 января 2005 года: Нашла способ загладить вину перед Э. Король Артур не единственная легенда, которая реальна.
20 февраля 2005 года: Моя лучшая подруга умерла прошлой ночью.
28 марта 2005 года: Золотой трейтре пришел за мной сегодня.
Когда мы делаем перерыв, чтобы изучить перевод, я обращаю внимание на одну строку.
– «Убийца, но еще и вор», – повторяю я.
– Выглядит паршиво, да? – говорит Олли.
Но Олли и половины не знает. Потому что в моей памяти всплывает кое-что из того, что я узнала благодаря визиту в архив. Я не помню точных дат, но мама была слишком дисциплинированной, чтобы проявить небрежность во время патрулирования. Что, если это вовсе не было мелкой неосмотрительностью? Убийца… или я могу быть такой. У меня сжимается сердце.
– Ну, здесь нет ничего, что помогло бы нам разобраться с Мидраутом или с твоим Иммралом, – вздыхает Олли, закрывая мою рыцарскую книгу и подталкивая ее ко мне. – Полагаю, в любом случае лорд Элленби знает все, что могла знать мама. Но попытаться стоило.
Я изумленно смотрю на него:
– Тебя разве не беспокоит то, что́ мама здесь написала?
Олли пожимает плечами:
– Но ведь для нас это ничего не меняет, так? Мы ничего не крали, или… ну, то, другое.
Когда я забираю свою рыцарскую книгу и выхожу из комнаты Олли, я осознаю, что, конечно же, Олли не собирается ломать голову над чем-то таким, что не касается непосредственных тревог по поводу нашей силы и угрозы Мидраута. Конечно же, ему неинтересно узнавать что-то о маме. Он ведь не провел большую часть своей жизни, тоскуя по маминой любви, гадая о том, насколько все могло быть по-другому, будь она жива. Его взгляд на мир не изменится бесповоротно из-за того факта, что маму кто-то мог убить. Но я знаю, что, если не выясню все до конца, память о моей матери и все то, за что я держалась, будут навсегда запятнаны.
25
Я больше не обсуждаю с Олли мамины послания, разве что попросила его выяснить, кому принадлежал его шкафчик, когда она была жива. Я ожидаю, что он узнает: шкафчик был маминым, но он, похоже, имел другого хозяина, некоего Клемента Ригби из ее полка.
Хотя я знаю, что нет смысла заставлять Олли интересоваться тем временем, когда мама была среди танов, я не могу избавиться от грызущей тревоги: что, если она не была таким блестящим рыцарем, как я воображала? И конечно, все это не помогает мне освоиться с моим Иммралом. Мои тренировки все больше и больше разочаровывают всех, кто имеет к ним отношение.
Потом однажды ночью лорд Элленби сам приходит посмотреть на мои занятия. И он не один.
