– Вот как? Значит, ты не будешь против, если я сделаю вот так…
Он смахивает с моего письменного стола стопку книг. Они падают на пол с глухим стуком, который рикошетом отдается в моем черепе. Я невольно испускаю стон.
– Да в любом случае какое тебе дело? – огрызаюсь я, уже сожалея о том, что собираюсь сказать, но не в силах остановиться. – Тебе же было все равно, когда меня сжигали заживо.
Олли нервно хохочет:
– Ты никогда это не отпустишь, да?
– А с какой стати? – Я неуверенно поднимаюсь на ноги. – Ты чуть не убил меня, и тебя даже не наказали!
– Ты и вправду так думаешь? – говорит он. Его глаза вспыхивают, он жестко смотрит на меня. – Если ты действительно думаешь, что я не был наказан, то ты еще более слепа, чем мне казалось.
В двери появляется папино лицо, на его бороде видны следы зубной пасты.
– Что здесь происходит?
Олли проскакивает наружу мимо него.
– Понятия не имею, – искренне отвечаю я.
Но через несколько дней я выясняю это. Ответ лежит на тихой дороге рядом с моим домом, в окружении банды хулиганов.
27
Это происходит, когда я иду домой после школы. Я обдумываю школьный день. Когда я вошла в колледж Боско, то обнаружила, что почти все девочки там выглядят совершенно одинаково: один и тот же лак для ногтей, серьги и тщательно уложенные косички. На мальчиках тоже было нечто вроде неофициальной униформы – серые клетчатые рубашки с рукавами, закатанными на одинаковую длину. Я спросила кого-то, не пропустила ли я какой-то приказ по школе, но в ответ услышала только смех. Общее впечатление было неуловимым, но определенно зловещим, и я словно опять очутилась в Аннуне, в чьем-то школьном сне.
Когда я повернула за угол, все еще гадая, может ли нечто столь простое, как одежда, иметь какое-то отношение к Мидрауту, я увидел Дженни и ее банду и застыла на месте. Это драка. Они кого-то толкают взад-вперед. Я пытаюсь прикрикнуть на них, но, как и в тот, последний раз, когда я увидела Дженни во плоти, немею от страха. Потом они вышвыривают свою жертву из круга. И я, вздрогнув, узнаю его. Это Олли. Он падает, как тряпичная кукла, прямо на дорогу и лежит, едва шевелясь. Дженни отходит от своей банды, чтобы вырвать у Олли школьную сумку. Мой первый порыв – бежать. Но я не могу бросить Олли вот так, на дороге.
– Ой! – Какая-то женщина одной рукой прижимает к себе ребенка, а в другой уже держит телефон. – Ой! Я звоню в полицию!
Дженни и ее гарем смотрят на нее и ретируются. Я склоняю голову, надеясь, что они меня не узнают.
– Ты как, милый? – Женщина, таща за собой малыша, подходит к Олли.
– Мм… – мычит Олли, пытаясь встать на ноги.
– Я позвоню в полицию, хорошо?
Я подбегаю к ним.
– Не нужно, – говорю я. – Это мой брат, я о нем позабочусь.
Я хватаю сумку Олли, поддерживаю его самого и почти несу по улице, не обращая внимания на протесты женщины. Я ни о чем его не спрашиваю, а он ничего не объясняет. Но я весьма заинтригована: как это мой красивый и популярный брат мог стать таким же, как я, – неприкасаемым.
Дома, приложив пакет со льдом к голове и смазав антисептиком ободранные руки, Олли начинает приходить в себя.
– Не говори ничего папе.
– Само собой.
Олли ковыляет к своей комнате. Но я не могу этого так оставить.
– Почему Дженни устроила тебе это?
Олли хмурится:
– Тебе нужна настоящая причина или что-то такое, что совпадет с твоим уютным убеждением в том, что я – нечто вроде инкарнации самого дьявола?
– Я не…
– Потому, что я спас тебя, – резко бросает Олли.
Это утверждение звучит настолько глупо, что я смеюсь.
– Когда? Когда это ты меня «спас»? Когда обзывал меня ведьмой? – Мой голос взлетает. – Или когда отвел меня в Уонстед-Флэтс, чтобы сжечь заживо?
– Все не должно было зайти так далеко!
– Я провела там связанной несколько часов, а ты просто ушел!
Ощущение предательства вскипает во мне, такое же острое, как в тот самый день.
– Но это я позвонил в полицию, – огрызается Олли.
Я таращусь на него:
– Они говорили, что огонь увидел кто-то из соседей.
– Это был я. Я позвонил анонимно. Но Дженни за лето меня вычислила.
Я ищу какой-то смысл во всем этом.
– Значит, ты просто испугался, что тебя исключат, и хотел спасти собственную шкуру, только и всего. Ты никогда не делаешь ничего такого, что тебе не выгодно.
Олли мрачно смеется:
– Что, в отличие от святой Ферн? Да ты самая эгоистичная особа из всех, кого я знаю! Ты убедила себя, что все вокруг отвратительны и тебе незачем хоть что-то делать для них.
– Я тебе помогла сегодня, разве нет? Я не обязана была это делать!
– Да, и готов поспорить, что ты всю жизнь будешь напоминать мне об этом.
– Так это и есть твое великое наказание?
Я чувствую, как к глазам подступают слезы, но я ведь не расстроена – я в бешенстве!
– С тобой обращаются так же, как со мной обращались пять лет? Большое дело! У тебя есть все твои друзья в Аннуне. И ты по-прежнему папин любимчик. Через несколько лет ты закончишь учебу и начнешь новую жизнь. А у меня навсегда останется вот это! – Я показываю на следы ожогов. – И это будет всем напоминать о том, что со мной случилось.
– А как ты думаешь, почему я никому не говорил, что Дженни буквально каждый день подстерегает меня после занятий? Потому что я знаю, что заслужил это, ясно?
Олли отступает на шаг в сторону, проводя дрожащей рукой по волосам. А потом вдруг оборачивается с внезапным приливом энергии и выгоняет меня из своей комнаты.
– Это ты меня оттолкнула, Ферн. А не я тебя. Тебе это нравится. Если бы ты хотела, ты могла бы наладить отношения с другими, но ты не хочешь. А этот шрам просто дает тебе еще одно оправдание для твоего поведения. Могу поспорить, что это вообще лучшее, что с тобой случилось. Ты хотела, чтобы я тебе грубил, потому что так у тебя есть лучший предлог ненавидеть меня, чем настоящая причина – то, что я просто хорошо приспосабливаюсь. Я легко вписываюсь в группу, а ты – нет, и никогда не вписывалась, и никогда не будешь, и ты никогда мне этого не простишь.
Дверь захлопнулась перед моим носом.
Я провела вечер, изводя себя обвинениями Олли. Я копалась в памяти, вспоминая, когда Олли впервые стал мне грубить, и первым ли он это сделал, и когда между нами возникло расстояние – до того или после? Я всегда прекрасно осознавала разницу между нами, я знала, что мой вид пугает людей и что папа, хотя и пытался это скрыть, испытывал больше привязанности к Олли. Но я же не была из-за этого в претензии к брату, я уверена, что не была. И соседские дети никогда в общем не обращались со мной как с отверженной, но во всех играх в парке мне доставалась роль злодейки. Зловредной ведьмы. Снежной королевы. Безумного альбиноса. Сначала это было весело, но через какое-то время это стало меня раздражать. Как-то раз папа сказал Олли, чтобы тот убедил остальных дать мне роль героя. И другие дети согласились – они бы сделали все, о чем их попросит Олли, как послушные лемминги. Но эта роль совершенно мне не подошла. Мои попытки произносить вдохновляющие речи провалились. Когда я вела всех в атаку на крепость злодея, моя группа растеряла строй, рассыпалась, дело кончилось проигрышем. И после этого мне просто легче было оставаться злодейкой. Это была моя роль.
