Самсон с ходу получил назад свой плащ капитана рыцарей и командира бедеверов. Я думала, что Эмори и Райф могут быть недовольны понижением в должности, но они искренне рады его возвращению. Он улыбается своим друзьям, он отдает приказы своему полку, он ободряет своих сквайров. Он именно такой, каким должен быть капитан рыцарей. Впрочем, иногда я замечаю, как он смотрит на огонь камина в рыцарском зале, и понимаю, что он, должно быть, думает о том, что видел в крепости Мидраута и в коробке-головоломке. Мне в такие моменты хочется сказать ему что-нибудь утешающее, но, несмотря на то, через что мы прошли вместе, это не кажется допустимым. Теперь, когда мы снова в Тинтагеле, я просто сквайр, а он – мой командир.
Сообщества танов по всей стране тоже бросили все свои силы на охоту за Мидраутом. Группа из Кардиффа обнаружила, что он перенес свою крепость из Королевского арсенала ближе к центру, в Музей мадам Тюссо. Музей восковых фигур, наверное, мог бы показаться странным выбором для военной базы, если не вспомнить, кто именно его выбрал. Гигантское помещение, набитое пустыми человеческими сосудами? Ряд за рядом стоящие молчаливые манекены, ожидающие приказа, чтобы ожить? Да, это действительно подходящее для Мидраута место. До меня доходили слухи, что рыцари из Йоркшира и Белфаста пытались проникнуть в эту новую цитадель, но все через несколько дней вернулись в свои замки без языков, глаз и ушей, а на груди у каждого были вырезаны слова «Плохо стараетесь», и вырезаны так глубоко, что аптекари просто не могли их залечить. Мидраут не допустил бы в свои ряды еще одного шпиона.
Возможно, именно ощущение бессилия заставило меня сделать то, что я сделала; я просто должна была совершить хоть что-то. Кто-то из рееви попросил меня передать какой-то пергамент на сторожевой пост по дороге в конюшни. Я уже стучала в дверь поста, когда обратила внимание на восковую печать, скреплявшую пергаментный рулончик. На печати красуется эмблема танов.
Я без слов передаю пергамент дежурному харкеру, тут же разворачиваюсь и бегом несусь обратно в замок, по галерее, мимо входа в рыцарский зал. Я стучу в дверь кабинета лорда Элленби и даже не дожидаюсь, пока он крикнет: «Войдите!»
– Сэр, – начинаю я, с трудом переводя дыхание, – та записка от моей мамы – та, из-за которой вы меня приняли в таны…
– А, ну да. – Он грустно улыбается. – Я частенько думаю, что было бы, если бы леди Андраста не передала мне ее.
– Сэр, печать на ней… Это была печать танов?
Лорд Элленби хмурится, потом открывает верхний ящик своего письменного стола и достает записку. Он внимательно изучает сломанную печать, и тут его глаза расширяются – он понимает.
– Нет, – говорит он. – Она не воспользовалась печатью. Но посмотри – она что-то спрятала под воском.
Он протягивает мне письмо, и я не позволяю себе задержать взгляд на мамином почерке. Печать сначала выглядит пустой, гладкой, но потом я вижу это. Крошечный кусочек ткани погружен глубоко в воск, он почти не заметен. Я ногтем выковыриваю лоскуток.
– Ты думаешь, Уна оставила это здесь для нас? – спрашивает лорд Элленби.
– Для меня, – отвечаю я, поворачивая лоскуток к окну, к свету.
– Почему?
– Потому что это кусочек занавески из моей спальни тех времен, когда я родилась.
– Ты уверена?
– У нас дома есть фотография: папа держит меня и Олли, когда мы еще младенцы. И держит он нас перед окном, и на занавеске вот этот рисунок.
– Ладно, – говорит лорд Элленби, – тогда чего ты ждешь? Иди. Забирай Олли, и идите домой.
Мы держим путь к нашему дому в Аннуне совсем в другом настроении, чем в прошлый раз, когда вдвоем покинули Тинтагель. Тогда мы думали, что нам предстоит нечто вроде миссии камикадзе, спасение Самсона. На этот раз нас ждет разгадка маминой тайны.
Пока мы едем, я рассказываю Олли о записке, оставленной мамой лорду Элленби: «Сделай так, чтобы моя малышка прошла Испытание». На лице Олли отражаются очень странные чувства. Недоверие, растерянность, боль и… ну да, это зависть, но не такая, чтобы вызвать во мне самодовольство. Я внезапно осознаю, что это та самая зависть, которую я сама долгое время испытывала к Олли. Это некое мелочное недовольство; такое, что произрастает из самого корня вашей души и, словно плющ, ползет вверх, пока не становится трудно понять, каков ты на самом деле, подо всем этим. И только в последние недели я начала делать попытки вырваться из этой путаницы, найти ту Ферн, которая не предполагает автоматически самое худшее в других, которая не всегда готова стать жертвой.
– Я уверена, она и для тебя оставила что-то, – говорю я Олли, – вот только Андраста решила, что нет нужды это использовать, так ведь? Ты всегда был предназначен для рыцарства.
– Не важно, – пожимает плечами Олли. Но при этом не смотрит мне в глаза. – Давай надеяться, что она оставила тебе кое-что существенное.
Мы быстро проехали через один или два парка, потом проскочили Стратфорд, и вот мы уже стоим перед входной дверью нашего дома. К моему немалому разочарованию, дом точно такой же, как в Итхре. Когда мы открываем дверь, внутри также все такое, каким я помню, вплоть до недоеденного тоста, который я этим утром оставила рядом с раковиной. Мы сразу направляемся в мою спальню – мы с Олли делили эту комнату, когда были маленькими. Но теперь она идентична именно моей спальне, на ковре валяются груды брошенной одежды и рисовальные принадлежности.
– Ладно, с чего начнем поиск? – спрашивает Олли, смахивая со стола один из моих рисунков.
Я пожимаю плечами:
– Этот кусочек – от занавески, так что…
Я смотрю на шторы, надеясь, что на них вдруг окажется вышитое послание. Например, нам бы пригодилось нечто вроде такого: «Подробное руководство по уничтожению Себастьяна Мидраута». Но на окнах висят занавески, которые я сама выбрала восемь лет назад, когда Олли перебрался вниз и спальня осталась мне одной.
– Как ты думаешь, нам нужно что-то сделать с тканью? – говорит Олли. – Ты можешь поменять занавески на те, что тут были прежде?
– Возможно.
Но как только я прикасаюсь к ткани, я понимаю, что обречена на поражение. Инспайры совершенно не желают меняться, точно так же как это было в цитадели Мидраута. Они были настолько порабощены Иммралом Мидраута, что просто не знали другого способа существования. И я вдруг понимаю, почему это так здесь.
– Мы просто идиоты.
– Говори за себя, – огрызается Олли.
– Инспайры реагируют на наш Иммрал. Это значит, что здесь все такое, каким мы это помним. Мы подавили здешних инспайров, воспоминания мамы и папы просто не могут прорваться.
– Так тебе кажется, что мамина версия скрыта под нашей?
– Да, только нам нужно найти способ преодолеть нашу собственную силу.
Олли прижимает ладони к стене, пытаясь уловить, прячут ли инспайры внутри ее какие-то другие воспоминания. Он хмурится, ощупывая бумажные обои в разных местах, постепенно выходит из моей спальни на лестничную площадку. Потом, не открывая глаз, протягивает одну руку ко мне и говорит:
