– Спи, Ферн, – шепчет Клемми. Голос у нее низкий и странным образом убедительный. – Засни, поспи как следует.
И мое сопротивление исчезает вместе с моим сознанием.
Во сне я бреду по бесконечной дороге, обрамленной идеально подстриженными деревьями. Молодая женщина, с гривой рыжих волос, вся в шрамах, шагает по одну сторону от меня. По другую сторону за мной следует безголовый юноша. Обрубок его шеи сочится кровью. Я уверена, что уже видела его когда-то.
Постепенно я начинаю осознавать некий металлический звук, легкое стаккато, – и понимаю, что звук доносится сзади. Я оборачиваюсь.
Папа поливает цветы, что растут по обочинам. Он сидит на корточках спиной ко мне.
– Папа? – окликаю я.
Он встает, я впервые вижу его лицо. У него нет рта. Кожа под носом совершенно гладкая. Потом он возвращается к своему занятию, а дальше все становится еще хуже. Что-то не так с его затылком. Я подхожу ближе и с трудом подавляю крик. В голове папы дыра, и там, где должен быть мозг, я вижу лишь кровь и зияющие глазницы.
– Папочка! – кричу я.
Он снова оборачивается, его лишенное рта лицо не выражает никаких чувств. Он встает, резко двигается в мою сторону – и я просыпаюсь в своей постели, полностью одетая.
48
Образ моего папы в Аннуне, без мозга и рта, не оставляет меня. Был ли тот папа, которого я видела во сне, моим настоящим отцом, тоже спящим? Или это был просто сон, рожденный моим собственным пугающим воображением?
Когда я спускаюсь вниз, на часах уже больше времени, чем мне казалось. Я проспала всю ночь и большую часть утра. К счастью, сегодня суббота, в школу идти не нужно. Папа посреди кухни, а вокруг него словно бомба взорвалась.
– Я взял выходной, Ферни, – говорит он, переворачивая оладью.
Ну, выглядит он как обычно и ведет себя так же. Может, это был просто сон. Потом я замечаю, что телевизор включен, Мидраут выступает в парламенте. Папа же никогда не смотрел телевизор днем…
– Я подумал, мы можем побыть наедине, папа с дочкой, – говорит папа.
– Что тебе сказала Клемми?
Мы не можем позволить себе лишний выходной для папы, а это значит, что он, скорее всего, решил, что я при смерти.
– Ничего.
– Ты не должен врать собственным детям. Это преподает нам дурной урок.
Он добавляет к оладьям нарезанные бананы и шоколадный соус, с грохотом ставит блюдо на стол и выдвигает для меня стул.
– Мы встревожились из-за тебя. Я думаю, тебе нужно какое-то время отдохнуть.
– А, значит, ты меня подкупаешь этими сладостями?
– Но ты их ешь – значит принимаешь.
Это не совсем то, что я планировала на сегодняшний день, но папа настаивает, так что полчаса спустя мы не спеша идем в сторону Стратфорда в неловком молчании. Я почти сразу начинаю сожалеть, что надела свой любимый джемпер: то, что я приняла за весеннюю прохладу, исходит изнутри, а солнце светит достаточно тепло. И я невольно чувствую себя несчастной, когда мы бредем через Олимпик-парк. Обычно мне нравилось гулять по Лондону, но в Итхре все выглядит таким обыденным. В Аннуне, шагая вдоль канала, как сейчас, мы бы увидели несколько живущих на воде цыган и парочку келпи, злобных водяных, вместо людей с собаками и неуправляемых детей.
Папа уводит меня с дорожки, как только мы доходим до парка Виктории. Там, где мы живем, тротуары усыпаны мусором и неубранными собачьими экскрементами, но здесь, всего в нескольких милях оттуда, на улицах даже комочка жевательной резинки не найдешь.
– Купим чипсов? – спрашивает папа.
И прежде, чем я успеваю ответить, он входит в магазин. Я слоняюсь снаружи. Разговор между нами уже почти иссяк, и я стараюсь отогнать внушающее страх чувство, что я, вообще-то, и не представляю, как подольше поддержать связь с собственным отцом. Когда папа выходит, он протягивает мне не только коробку жирных чипсов, но еще и молочный коктейль.
– Твоя мама раньше жила вот здесь, – говорит он, пока я жую жирные соленые чипсы.
И показывает на окно над лавкой мясника напротив нас.
– Снимала квартиру вместе с подругами, вон там.
Окна квартиры на втором этаже открыты навстречу апрельской жаре. За занавесками я замечаю цветочные обои и старинные картины.
– Не знаю, что она во мне нашла? – Папа улыбается.
Мы с едой и коктейлем уходим в парк, и папа выбирает скамейку, что стоит рядом с футбольным полем, и продолжает рассказывать мне о юности мамы, время от времени прихватывая чипс из моей коробки. Потом ненадолго умолкает и касается моей руки:
– Что происходит, Ферни?
Я недоуменно смотрю на него:
– Ничего.
– Это в школе? Тебя снова обижают?
Как, черт побери, я скажу ему, что это не только в школе – это везде, куда бы я ни пошла? Как он мог не замечать взглядов, что бросали в мою сторону люди, пока мы шли сюда? Возможно, у него добрые намерения, но это лишь слова, а не действия.
– У меня все в порядке.
– Ты ведь знаешь, что можешь всё мне рассказать.
Я пожимаю плечами. И тут мне кое-что приходит в голову.
– Могу я тебя спросить?
– Конечно.
– Несколько месяцев назад ты говорил, что маме снились кошмары.
Папа кивает, ему явно не нравится мое любопытство.
– А она говорила, о чем они были?
– Ферн…
– Ты сказал, что я могу спросить о чем угодно. А я хочу знать именно это.
Папа качает головой:
– Она мне никогда не рассказывала. Но… – Он трет глаза, ему не хочется продолжать.
– Но?.. – подталкиваю его я.
– Она просыпалась с криком: «Только не он!» Она повторяла это снова и снова: «Только не он!»
Я киваю. Это мало что мне дает. «Он»? Это может быть кто угодно: Мидраут, ее друг Клемент, погибший вместе с Эллен, может быть, даже тот сновидец, который, как говорил лорд Элленби, умер во время их патрулирования.
Я отдаю папе последние чипсы и заглядываю в пустую коробку. Масло, испачкавшее бумагу внутри, вызывает у меня легкую тошноту. Но там есть и еще кое-что. Примитивный рисунок красного глаза, а под ним – слова: «Вернись, Прикольные Глазки!»
Прикольные Глазки. Так прозвал меня Райф. Должно быть, это лишь странное совпадение.
– Пойдем? – спрашивает папа.
Я молча киваю. Складываю бумагу и засовываю ее в карман, прежде чем папа выбрасывает коробку. Может быть, это просто усталость играет со мной шутки.
