– Да что ты? – не выдержала другая, позабыв старые обиды и сочувственно вступив в диалог. – Давно ли?
– С весны, – старушка тяжело вздохнула, морщины у глаз стали глубже, – да я Татьяну нашу и не виню. Любая женщина думать должна, чем семью кормить, как дом построить. А Федор мой ничего не видит вокруг, кроме своей науки. Три галстука, два костюма, да и тем уж по десять лет, – вот и весь капитал. А Анечке-то, внучке, и одежки нужны, и питание хорошее, и комната своя отдельная. Все-таки двенадцать лет, взрослая барышня уже, – бабушка отвернулась и втихаря смахнула с глаз слезу.
– Не любят у нас нынче ученых, – покачала головой в платочке.
– Не говори! – обрадовалась поддержке ее собеседница. Про Настю, которая сидела между ними, прикрыв глаза, обе уже забыли. – Ежели б как при Советском Союзе к ним относились, разве пришлось бы мне ягодами да яблоками в переходе торговать? Сынок мой давно б уж в своей квартире жил, меня к себе забрал…
– А ты опять небось на Павелецкой встанешь? – насторожилась вторая, услышав про «ягоды-яблоки».
– А что бы и нет? – в ответ огрызнулась та.
– Вот нельзя с тобой как с человеком, – разозлилась в платочке, – уговор же был у нас: я на Павелецкой стою.
– Не было такого уговора! – отрезала старушка-одуванчик. – Вечно ты себе навыдумываешь. Мешаю я тебе, что ли?!
Ничего не сказав в ответ, бабушка в платке только зло махнула рукой и отвернулась, уставившись в окно. На их скамейке снова воцарилась напряженная тишина, и Настя провалилась в забытье: без картин, без ощущений, без мыслей.
Москва сквозь грязное стекло вагона показалась Насте чужой, хотя не была она здесь только три месяца. Три месяца, в которые укладывались и крушение жизни, и отчаяние, и смерть. Настя снова, как в студенчестве, почувствовала себя безнадежно одинокой. Но одиночество это теперь было совершенно другого толка: раньше она намеренно ограждала себя от людей, которых считала недостойными, теперь же ощущала себя такой падшей и никчемной, что боялась даже близко к ним подойти. Не осмелилась бы ни за что на свете. Кто да и с какой стати может помочь ей? Или пожалеть? Даже собственные родители отвернулись от нее, а они ведь не знали даже десятой доли всей правды! Если узнают – убьют собственными руками и будут правы. Как бы там ни было и что бы ни сотворил Николай, во всех своих бедах она виновата сама. Нельзя было верить в незаслуженное счастье так слепо…
Она осторожно спустилась по железной лесенке на перрон. В нос моментально ударила вонь клокочущего сотнями голосов вокзала. Туда-сюда сновали толпы бедно одетых людей с безразмерными клетчатыми сумками на плечах. Было серо и грязно. Прямо на асфальте сидели замотанные в платки женщины с младенцами на руках и просили милостыню. По лестницам переходов время от времени пробегали то жирные крысы, то тощие псы.
Настя потрогала карманы, деньги, паспорт, ключи – все на месте. После почти трех месяцев взаперти она боялась людей так, будто все они были пришельцами с других планет. Особенно жуткий страх, до дрожи в коленях, вызывали нескончаемые человеческие потоки, текущие навстречу друг другу. Словно живые существа, они ускорялись, медлили, но никто не мог бы сказать, что у них на уме. Настя помимо собственной воли попала в один из них и оказалась в метро. Она пыталась остановиться, сообразить, куда ее тащит и на какую станцию ехать, но толпа увлекала на Кольцевую. На перроне поток распался, и Настя наконец получила возможность двигаться сама по себе. Она выбрала направление и зашла в вагон: решила, что сначала нужно домой. Стае предупредил: квартиру Николай оплатил на полгода вперед, и она пока остается за Настей. Ехать к родителям было невозможно – нервы на грани. Не выдержит она сейчас никаких обвинений, никаких претензий с их стороны. Она не оправдала их надежд – теперь ее ненавидят, презирают. И правильно делают. Справа кто-то толкнул девушку локтем, слева отдавили ногу. Настя постаралась сжаться в комок и стать незаметной.
Замок на входной двери поддался легко и сразу, словно почувствовав руку хозяйки. Настя вошла в прихожую.
Мысленно она уже готова была к тому, что ее здесь ждут. Даже заранее решила, что будет делать, если на пороге ее встретят люди Сергеича: отвлечет их внимание и выпрыгнет в окно. Десятый этаж – достаточно для того, чтобы смерть наступила мгновенно.
Но ее никто не встречал. Настя почувствовала разочарование: что делать, как дальше жить, если не придется покончить с собой, она не знала. Конечно, можно сделать все без помощи посторонних: подойти, открыть окно. Только что-то мешало, наверное, не хватало решимости. Настя прошла в спальню. Она старалась не разглядывать квартиру (все напоминало здесь о Николае), но взгляд то и дело упирался в свидетельства прежнего счастья. Безделушки, книги, кассеты с фильмами. Незаправленная постель, раскрытый шкаф. Из той, прежней жизни, когда Насте не нужно было принимать самой решения, не приходилось нести ответственность и страдать. На полу лежала большая спортивная сумка с вещами: та самая, которую собирал Николай перед их отъездом. Настя присела перед ней на корточки и расстегнула «молнию». Ее вещи лежали в том же порядке, в каком положил их туда он. За три месяца для них ничего не изменилось, а вот человека больше нет. И сама она стала другим, неясным пока, существом. Прежняя жизнь бесследно испарилась, канула в Лету. Остались болезненные воспоминания и тянущее ощущение пустоты.
Чтобы чем-то себя занять, Настя молча обошла квартиру, убедилась, что все осталось на своих местах, и направилась к книжным полкам. Практически не соображая, что делает, она начала снимать с них книги и складывать стопками на полу. Нужно, наверное, решить, как их перевозить: перевязать стопки шпагатом или раздобыть картонные коробки. Безразличная мысль лениво ворочалась в голове, пока Настя не вздрогнула от резкого, пронзительного звука. Сначала она даже не поняла, что это дребезжит, и только спустя несколько секунд девушке стало ясно, что звонит телефон. Она подошла к аппарату и сняла трубку. С запоздалым ужасом поняла, что звонить может только Сергей Сергеевич – Николай умер, родители ее не ждут, да и не стали бы унижаться звонком к «неблагодарной дочери». Настя прижала трубку к щеке и испуганно молчала, стараясь даже не дышать.
– Алло! Алло! Настенька? – трубка ожила мелодичным женским голосом.
– Да, – осторожно ответила она.
– Слава богу, я вас застала! – голос в трубке превратился в сплошную улыбку.
– Мария Степановна! – Настя обрадовалась так, что сердце чуть не выскочило из груди от радости, чего с ним давно уже не случалось.
– Собственной персоной, – научный руководитель Насти чуть заметно картавила, и оттого ее речь всегда звучала ласково и мягко. Настя слушала ее сейчас, как музыку. – Куда же вы, деточка моя, пропали? Могли бы предупредить. Целую неделю звоню – не могу дозвониться. Сейчас вот решила: наберу в последний раз, и все.
– Извините, – Настя не знала, как объяснить почтенной даме свое исчезновение. – Извините, меня не было в Москве. Предупредить не успела.
