Весь день Настя провела в размышлениях о том, что делать дальше и как теперь быть. Ничего конкретного на ум не приходило, но ясно было одно: надеяться в будущем можно только на себя и собственные силы. Неизвестно, как достичь самостоятельности в чужой стране: без профессии, без средств к существованию, но с чего-то нужно было начинать. Теперь только бы выйти из клиники – дальше можно поискать место гувернантки, а по вечерам подрабатывать официанткой в каком-нибудь ресторане. В конце концов, любая честная работа достойна того, чтобы ее выполнять. Прошли те времена, когда она, обеспеченная и беззаботная девушка, с пренебрежением воротила нос не только от сокурсниц, которые подрабатывали нянями, официантками, уборщицами, но и презирала приятельниц, соглашавшихся работать в офисе. Такая убогая жизнь казалась скучной, невыносимой и бессмысленной. На что хватит свободного времени, если торчать на работе по восемь часов подряд, а как правило, и дольше? Так можно раньше времени состариться, потерять красоту и прийти в полную негодность в части основного женского предназначения: радовать любовью и лаской любимого мужа. Все эти глупые размышления бесследно пропали из ее головы с тех самых пор, как Николай предал ее.
Теперь ей стало стыдно за те убеждения и непозволительное презрение к работе. Да и к людям в целом. Если бы только время могло повернуться вспять, все в ее жизни сложилось бы по-другому! А теперь оставалось только скрываться от прошлого, учиться жить заново. В этой новой жизни многое изменилось, повернулось на сто восемьдесят градусов: безразличие к людям обернулось страхом перед ними, презрение к работе – стремлением любым приличным способом зарабатывать на хлеб, надежда на мужчину – ненавистью к мужскому роду вообще. От последнего чувства Настя, как ни старался французский доктор, не могла избавиться. После бесполезных попыток психоаналитика воздействовать убеждением и даже гипнозом был вынесен вердикт: «Для реабилитации требуется время». В это утверждение Настя не поверила ни на йоту.
На десятый день к моменту выписки в клинику приехала Элен. Привезла одежду, оформила необходимые документы. Как-то само собой подразумевалось, что мадам Дюваль возьмет Настю на первое время к себе – это даже не обсуждалось. А потом, со временем, все решится: останется она и попытается закрепиться в Париже (благо визу на этот раз поставили годовую) или спустя несколько месяцев вернется в Москву. Последний вариант развития событий не вызывал у Насти ничего, кроме внутреннего протеста и приступов бесконтрольного страха. А поскольку врач строго-настрого запретил ей волноваться, она старалась не думать об этом. Не хватало только, чтобы результаты лечения моментально свелись на «нет»: физические силы понадобятся ей для работы, а душевное равновесие поможет начать самостоятельную жизнь. В которой не будет обманного счастья, легкого богатства, но зато не останется предательства, боли и кошмарных снов.
– Настя, – мадам Дюваль присела на край кровати, когда Настя, уже одетая, завязывала шнурки на ботинках.
– Да? – Она моментально распрямилась и посмотрела Элен в глаза: в первый раз за все это время. Сложно сказать, каким именно образом повлияло на Настю лечение, но она уже не чувствовала себя безнадежно проклятой и заслуживающей только презрения. Ей не мерещилось, что в ее зрачках люди как на экране видят картину всех пережитых унижений. Теперь случившееся она воспринимала не как личную вину, а как совершенное по отношению к ней преступление. Хотя в глубине души Настя и была уверена в том, что, не будь она такой ограниченной, надменной и жадной до обеспеченного счастья в прошлом, жизнь не избрала бы ее своей жертвой.
– Прежде чем мы выйдем из палаты, – Элен глубоко вздохнула, – мне нужно с тобой серьезно поговорить.
Она давно и естественно перешла с Настей на «ты», часто называя ее то «дочкой», то «милой». Насте это нравилось. Несмотря на уменьшительное обращение, Элен разговаривала с Настей на равных. Не пыталась, как родители, ограничиться тонкими и непонятными намеками обо всем на свете.
– Хорошо, – Настя села поудобнее и приготовилась слушать. Что именно породило эту готовность тут же реагировать на все просьбы Элен – ее возраст, положение в обществе или заплаченные за лечение деньги, – определить было трудно. Может, предыдущий жизненный опыт, когда приходилось повиноваться сильным людям, наложил свой пагубный отпечаток? Тогда от этого точно нужно избавляться, учиться самой быть сильной.
– Настя, мне нужна услуга в обмен на мою помощь. И то, о чем я собираюсь просить, не будет слишком легко.
Настя внутренне сжалась. Очень уж напоминала эта прелюдия Элен запомнившиеся на всю жизнь слова Николая о том, что «за все в этой жизни нужно платить». Она только открыла было рот, чтобы сказать, что хочет все знать – до мелочей и деталей – заранее, как Элен взяла ее за руку и жестом попросила не перебивать.
– Я заметила тебя еще на конференции, – Элен не смотрела на Настю, ее взгляд уходил словно в глубь себя, – такую молодую, красивую и уже надломленную жизнью. Нет-нет, не объясняй. Это сразу было видно. А потом все подтвердилось и твоим обмороком, и диагнозом. Я надеюсь, что скоро ты расскажешь сама, что с тобой произошло. Перестанешь носить этот груз внутри. Но мне ясно одно: случилось что-то слишком нехорошее, чтобы говорить об этом вслух. Я права?
– Да, – Настя опустила голову, резко погрузившись в непрошеные воспоминания, и уставилась на собственные руки, – правы.
– Вот, – Элен удовлетворенно кивнула и, по-детски облизав пересохшие от волнения губы, продолжила: – Но у тебя есть серьезное преимущество – ты молода, здорова и знаешь об этом. А мой муж… – Она помолчала, пытаясь подобрать правильные слова. – Он сломлен – и морально, и физически – настолько, что не желает больше жить.
Настя молчала. При упоминании чужого горя собственные беды несколько отступили и потускнели.
– Что с ним?
– Автокатастрофа, – Элен вздохнула с надрывом, – он пролежал долгое время в больнице, где его сшивали по частям. А потом узнал, что на всю жизнь останется инвалидом. Ты только не обижайся, – зачастила она, испугавшись, что Настя возразит, – но мне тогда в конференц-зале показалось, что ты смотришь так же, как он. Потерянно. Безнадежно. У вас обоих такое беспомощное и в то же время напуганное выражение глаз, что становится страшно. Понимаешь, дочка, он просто хоронит себя, да и меня заодно, заживо. Дома всегда задернуты портьеры, никакого дневного света, комнаты не проветривались, кажется, сто лет, он никому не позволяет приходить к нам и никуда не выбирается сам. Я понимаю, что он стесняется своей неполноценности, ненавидит себя. Но нужно с этим бороться! Нужно дальше жить! Настя, я знаю, ты очень сильная. Ты уже смотришь на мир иначе, чем две недели назад. Помоги нам! Научи моего мужа жить заново, покажи человеку пример.
– Как? – Настя по-настоящему удивилась.
– Борись сама и тащи за собой его. Находи что-то новое, светлое, доброе.
– Элен, – Настя опустила голову, – я бы рада помочь, но понятия не имею, что делать.
– Ой, – Элен всплеснула руками, – да когда ты увидишь наш дом, то сразу поймешь, что дел найдется масса! Эдгар никого не подпускает близко, кроме меня, а я ни черта не успеваю с домашним хозяйством.
