Интересно, почему Настя так давно не ела это мороженое? Простое, привычное – из детства. Все чаще попадались какие-то пижонские экземпляры в дорогих ресторанах. А, собственно, где она могла его взять? Не только по улицам сто лет не гуляла – даже в супермаркете бог знает когда последний раз была. Тоскливо было покупать продукты, готовить и есть дома одной – легче и приятнее заглянуть в какой-нибудь ресторанчик. Она с удовольствием протянула руку за своим стаканчиком, а Иван смутился, увидев Сергея, и тут же предложил ему свой: «Будете?» Сережа посмотрел на них обоих, как на идиотов, отрицательно мотнул головой и пошел в машину.
– Так, где ты живешь? – Настя ела мороженое, щурилась на солнышко и улыбалась. Она поняла вдруг, что не чувствовала себя так хорошо и свободно уже много лет. Словно помолодела. Мимо пробегали или прогуливались прохожие, некоторые с любопытством косились на них – наверное, пытались угадать, что связывает зрелую, хорошо одетую женщину и юного мальчика в обтрепанных джинсах.
– На Сивцевом Вражке.
– Ого! – Настя удивленно вскинула брови.
– Да просто отец – я же говорил – оставил в наследство квартиру. Оказывается, состоятельный был человек. А мне вот даже платить за нее нечем.
– Поехали! – Настя схватила Ивана за руку и потащила к машине.
– Куда?
– К тебе.
– Зачем?
– Стихи читать.
На третий этаж сталинского дома они поднимались без лифта – Иван пропустил Настю вперед и смотрел, как она перешагивает со ступеньки на ступеньку. Несколько раз она спотыкалась на высоких каблуках, тогда он с внутренним трепетом поддерживал ее под локоть свободной рукой. В другой у него была тяжеленная сумка с продуктами: как он ни сопротивлялся, а Настя заставила Сергея заехать по пути в супермаркет и накупила кучу еды. Теперь вот было стыдно.
Наконец они пришли. Замок поддался моментально, щелкнул выключатель, захлопнулась дверь. Настя, прищурившись, осмотрелась. Длинный коридор, на полу – дубовый паркет, на стенах – картины. Немного похоже на небольшую галерею: сплошь оригиналы, только художники, кажется, неизвестные. Настя скинула туфли и медленно прошлась вдоль стены, рассматривая надписи в уголках. Через одну значилось: «Монмартр», 1999-й или 2000 год.
– Кто это собирал? – Почему-то картины казались ей смутно знакомыми.
– Отец, наверное, – Иван пожал плечами и едва заметно покраснел. – Давайте я вам почитаю на кухне, а то у меня в комнатах не прибрано.
– Как скажешь.
Кухня была большой. Мебель добротная, кажется итальянская, и подобрана со вкусом, только видно, что интерьером занимались лет десять назад – сейчас это все уже не в моде. Настю не покидало смутное ощущение того, что в этом доме она не чужая – то ли знакомая атмосфера, то ли какая-то странная разновидность deja-vu.
Она села за стол. Иван засуетился, начал заглядывать в шкафы, думая, что предложить, расстроился, не обнаружив ни чая, ни кофе, так и не вспомнил про набитую продуктами сумку, оставленную у двери, и ушел за тетрадками.
Он долго читал. Настя слушала внимательно и, к огромному своему удивлению, даже страху, в каждой строчке узнавала себя. Такое чувство раньше будил в ней только один-единственный поэт и его книга «Цветы зла». Перед внутренним взором проплывали яркие картины из жизни. Это она мучается и страдает в неволе, это она терпит боль и унижение, это она смотрит на летний теплый дождь и мечтает о смерти, это она бредет по ночной Москве и не знает, куда податься, это она, она, она… То и дело на лицо набегала печальная улыбка или помимо воли катилась по щеке тяжелая слеза, и Настя старалась украдкой смахнуть ее. А Иван ничего не замечал: он растворился в музыке стихотворных строк, оказался в глубине себя. Он весь превратился в боль и одиночество, в которых Настя, как в зеркале, видела собственное отражение. Сколько они сидели так, друг напротив друга: он, перелистывая страницы потрепанной тетради, она, переживая заново всю свою жизнь, – не мог бы сказать никто. Вечность или мгновение.
Наконец Иван остановился. Он больше не смущался, не пытался спрятать глаза. Он всем существом ощутил, что Настя его услышала. И они сидели так, молча, разговаривая друг с другом глазами. И глаза говорили больше, чем губы.
– Вы… вам понравилось? – наконец спросил он вслух.
– Очень, – Настя осторожно улыбнулась, боясь спугнуть это необыкновенное чувство близости, которое возникло между ними. – У тебя есть талант. Тебя издавали?
– Нет, – он вздохнул, – но я отправлял в журналы, в издательства, в газеты.
– И?
– И – ничего.
– Не переживай, – Настя отчетливо осознала, что сейчас нужно сказать. – На все нужно терпение и время. Перечитай «Мартина Идена» – и поймешь.
– Я попробую понять, – Иван прикрыл глаза и осторожно протянул руку, накрыв ладонью ее тонкие, в изящных кольцах, пальцы, – спасибо!
Как только он прикоснулся к ней, Настя поняла, что нервы ее не выдержат, что она и так уже на пределе. Этот юноша, не Николай, нет – именно Иван, притягивал ее к себе с невероятной силой. Похороненная когда-то и теперь вдруг мгновенно очнувшаяся чувственность не позволит телу смолчать. Эти его стихи, боль, несчастья…
Она моментально выдернула свою руку и, не глядя на Ивана, встала из-за стола. Торопливо вышла в коридор – хотела уйти. Она уже знала все, что ей нужно: где он живет, как ему помочь. Надо поискать через своих клиенток связи в издательствах, в крайнем случае просто оплатить первую книгу, а там уже обратиться за помощью к другим влиятельным людям. Может, удастся помочь ему пробиться, сделать его счастливым: он ведь не просто талантлив, нет, он – настоящий гений!
Настя, взволнованная, не успела даже попасть ногой в туфлю, как почувствовала, что к ней сзади прижалось его горячее тело. Он обхватил ее за плечи сильными ласковыми руками и тесно прижал к себе. Господи боже мой, что же он делает, этот глупый мальчишка?! Она попыталась вырваться, но Иван не отпустил – повернул ее, не разжимая объятий, к себе лицом и поцеловал. Его губы были медленными и обжигающими, они едва касались кожи и вызывали во всем теле безудержную дрожь. Постепенно он стал целовать смелее, настойчивей, становился жадным, распробовав кружащий голову, ни с чем не сравнимый вкус поцелуев. Настя касалась обезумевшим языком его ровных зубов, шелковых губ и окончательно теряла способность думать. Последней промелькнула мысль о том, что завтра она пожалеет о своей глупости, будет себя казнить, потому что раскается он, и разум окончательно отключился. Страсть, которая спала столько лет летаргическим сном, стала ее душой и телом.
Не разнимая губ, они знакомились – трепетно, нежно – и ощущали, что знают друг друга тысячу лет. Не было больше ни робости, ни сомнений – только мгновенный ответ каждого нерва, каждого миллиметра тела на ласковый танец рук. Его пальцы – юные и неумелые – трепетно освобождали ее от одежды, волновались, словно она была древней китайской вазой, завернутой для сохранности в шелка. Избавившись от вороха ненужных, мешающих тканей, он поднял ее на руки и унес, легкую, словно ветер. Настя чувствовала, как бережно он опускает ее на кровать, как встает на колени рядом, а потом все для нее потерялось, закружившись, и мир превратился в водоворот сияющих снов, таких ярких, что они ослепляли глаза и душу…
