Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 555.
Кроме этих исключительных случаев, я бывал не менее двух раз в неделю в обществе Гоголя на сходках у Оттона, в той же маленькой комнате, в которой я увидел его впервые и куда Гоголь являлся обедать в известные, свободные от приглашений, дни, раза два-три в неделю. Гоголь приходил часов в пять, иногда позднее, приходил серьезным, рассеянным, особенно в дни относительно холодные, но встречали его обыкновенно так радушно, задушевно, что минут через пять хандра Гоголя проходила и он делался сообщителен и разговорчив. Постоянными собеседниками Гоголя у Оттона были: профессор Н. Н. Мурзакевич, М. А. Моршанский, А. Ф. Богданов, А. И. Соколов и Н. П. Ильин; иногда бывал еще кто-нибудь из общих знакомых, но редко. Я присутствовал в этом кружке в качестве юноши, подающего надежду.
С приходом Гоголя являлся самолично Оттон, массивный мужчина в белой поварской куртке, с симпатичным лицом. Появление его производило общий восторг, так как он являлся только в торжественных случаях. С подобающей важностью, с примесью добродушного юмора, Оттон вступал с Гоголем в переговоры касательно меню его обеда. Такое-то блюдо рекомендовал, такое-то подвергал сомнению, на том-то настаивал. Но увы! все его усилия склонить Гоголя к вкушению тончайших совершенств кулинарного искусства пропадали даром, и Гоголь составлял свой обед из простых, преимущественно мясных блюд. Оттон, тяжело вздохнув и пожимая плечами, удалялся для нужных распоряжений. Перед обедом Гоголь выпивал рюмку водки, во время обеда рюмку хереса, а так как собеседники его никогда не обедали без шампанского, то после обеда – бокал шампанского. По окончании Гоголем обеда вся компания группировалась, и Гоголь принимался варить жженку, которую варил каким-то особенным манером – на тарелках, и надо сознаться, жженка выходила превкусная, хотя сам Гоголь и мало ее пил, часто просиживал целый вечер с одной рюмкой. Тут-то, собственно, и начиналась беседа, веселая, одушевленная, беспритязательная. Анекдот следовал за анекдотом, рассказ за рассказом, острое слово за острым словом. Веселость Гоголя была заразительна, но всегда покойна, тиха, ровна и немногоречива. Все собеседники, как будто сговорясь, старались избегать всякого намека на предметы, разговор о которых мог бы смутить веселость Гоголя. Два раза было нарушено это правило. Однажды я рискнул спросить о мнении о современных русских литераторах, на что Гоголь отказался отвечать, ссылаясь на малое знакомство с современной литературой, отозвавшись, впрочем, с большой симпатией о Тургеневе. В другой раз кто-то из присутствующих прямо и просто предложил ему вопрос: «Чему должно приписать появление в печати «Переписки с друзьями»?» – «Так было нужно, господа», – отвечал Гоголь, вдруг задумавшись и таким тоном, который делал неуместным дальнейшие вопросы. Иногда находили на него минуты задумчивости, рассеянности, но весьма редко, вообще же мне не привелось подметить в Гоголе, несмотря на частые встречи с ним во время его пребывания в Одессе, ни одной эксцентрической выходки, ничего такого, что подавляло бы, стесняло собеседника, в чем проглядывало бы сознание превосходства над окружающим; не замечалось в нем также ни малейшей тени самообожания, авторитетности. Постоянно он был прост, весел, общителен и совершенно одинаков со всеми в обращении. Новых лиц, новых знакомств он, действительно, как-то дичился. Бывало, когда в комнату, в которой он обедал со своими постоянными собеседниками, входило незнакомое ему лицо, Гоголь замолкал и круто обрывал разговор. Если же встреча вошедшему была официально вежлива, то Гоголь уходил в самого себя и решительно не говорил ни слова, пока появившийся господин не скрывался. Говорил охотно Гоголь про Италию, о театре, рассказывал анекдоты, большей частью малороссийские, слушал же с большим вниманием и всевозможные рассказы, особенно касавшиеся русской жизни; с заметным удовольствием ловил в рассказах характеристические черты разных сословий, с любопытством расспрашивал об особенностях одесской жизни и, если предмет его интересовал или был ему мало знаком, настойчиво добивался от рассказчика объяснения мельчайшей подробности; но сам старательно избегал разговоров о литературе и самом себе. Не позволял себе никаких выводов из приводимых фактов. Я лично при встречах с ним не заметил в нем ни проявления колоссальной гордости, ни самообожания; скорее в нем замечалась робость, неуверенность, какая-то нерешительность – как в суждениях о каком-нибудь предмете, так и в сношениях с людьми… Слабости к аристократическим знакомствам в это время в нем тоже не было заметно… Сколько мне случалось видеть, с людьми наименее значащими Гоголь сходился скорее, проще, был более самим собой, а с людьми, власть имеющими, застегивался на все пуговицы.
Жил Гоголь в Одессе, за Сабанеевым мостом, в доме Трощинского, где мне привелось быть у него один раз. Выходил он из дому, по его словам, не ранее четвертого часа и гулял до самого обеда. Из его же слов знаю, что он часто посещал семейства князей Репнина и Д. И. Гагарина.
Постоянный костюм Гоголя состоял из темно-коричневого сюртука с большими бархатными лацканами, жилета из темной с разводами материи и темных брюк; на шее красовался шарф с фантастическими узорами или просто обматывалась черная шелковая косынка, зашпиленная крест-накрест обыкновенной булавкой; иногда на галстук выпускались отложные, от сорочки, остроугольные воротнички. Шинель коричневая, на легкой вате, с бархатным воротником. В морозные дни енотовая шуба. Шляпа – цилиндр с конусообразной тульей. Перчатки черные. Голос у Гоголя был мягкий, приятный; глаза проницательные.
А. П. Толченов. Гоголь в Одессе. Из прошлого Одессы, 114–124.
В кругу театральных Гоголь был еще раз у П. И. Орловой на вечере, устроенном ею нарочно для Николая Васильевича, выразившего однажды желание поесть русских блинов, которыми Прасковья Ивановна, как москвичка, и вызвалась его угостить. Гоголь с большим аппетитом ел блины, похваливал, смешил других и сам смеялся, нисколько не стесняясь присутствием некоторых совершенно ему незнакомых господ, внимательно вслушивался в их рассказы, расспрашивал сам об особенностях местной жизни и меня с любопытством допрашивал о житье-бытье одесских лицеистов, между которыми у меня было много знакомых. Вообще, к молодежи Гоголь относился с горячей симпатией, которая сказалась мне и в расспросах меня о моей собственной жизни, о моих наклонностях и стремлениях и в тех советах, которыми он меня подарил. На вечере у Орловой Гоголь оставался довольно поздно и все время был в отличном расположении духа.
А. П. Толченов. Из прошлого Одессы, 113–114.
Марта 3. – С тех пор прошла масленица, и первая, и вот вторая неделя, которая уже утекла… Княгиня было предложила читать Пушкина, но Гоголь не согласился и ради великого поста стал читать Филарета, «как все искали прикоснуться к Христу», что и нам возможно через причастие. В течение недели он был несколько раз. Обедал. Службу длинную у княгини смирно всю выстаивал. Он мило говорит о рассеянии во время молитв, как кто-то говорит в нас. В пятницу с воодушевлением прочел житие Пелагии. В голосе слышались красоты слога или мыслей того, что он читает. Как орел, встрепенулся, и хотя был с опущенными глазами, но блеск какой-то исшел из них, когда он прочел из Иеремии: «И аще изведеши честное от недостойного, яко уста мои будеши». Я: «Как хорошо!» Он взглянул на меня и повторил стих; в глазах оставался и теплился тот огонь, который возгорелся в первую минуту восторга. Когда бывало сказано: «диавол прииде», он говорил: «т. е. помышление». Потом говорил: «Этим душам так все ясно, что они натурально и диавола могут видеть. Такая чистота может у того быть, кто познал всю глубину мерзости».
