П. А. Кулиш, II, 260.
Смерть моей жены (Е. М. Хомяковой) и мое горе сильно потрясли Гоголя; он говорил, что в ней для него снова умирают многие, которых он любил всею душою, особенно же Н. М. Языков. На панихиде он сказал: «Все для меня кончено!» С тех пор он был в каком-то нервном расстройстве, которое приняло характер религиозного помешательства. Он повел и стал морить себя голодом, попрекая себя в обжорстве.
А. С. Хомяков – А. Н. Попову, в феврале 1852 г., из Москвы. Соч. А. С. Хомякова, VIII, 200.
Гоголь был на первой панихиде (по Е… М. Хомяковой) и насилу мог остаться до конца. На другой день он был у нас и говорил, что это его очень расстроило… Спросил, где ее положат. Покачал головою, сказал что-то о Языкове и задумался так, что нам страшно стало: он, казалось, совершенно перенесся мыслями туда и оставался в том же положении так долго, что мы нарочно заговорили о другом, чтоб прервать его мысли.
В. С. Аксакова – матери Гоголя. История знакомства, 197.
30 янв. 1852 г. вечером приехал Гоголь к нам в маленький дом, в котором мы жили. Гоголь взошел и на наш вопрос о его здоровьи сказал: «Я теперь успокоился, сегодня я служил один в своем приходе панихиду по Катерине Михайловне (Хомяковой); помянул и всех прежних друзей, и она как бы в благодарность привела их так живо всех передо мной. Мне стало легче. Но страшна минута смерти». – «Почему же страшна? – сказал кто-то из нас. Только бы быть уверену в милости божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти». – «Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту», – сказал он. На наши слова, что он не был на вчерашней церемонии (похороны Хомяковой), он отвечал: «Я не был в состоянии». Вполне помню, он тут же сказал, что в это время ездил далеко. «Куда же?» – «В Сокольники». – «Зачем?» – спросили мы с удивлением. «Я отыскивал своего знакомого, которого, однако же, не видал». Разговор, разумеется, касался большею частью Хомякова. После того как Гоголь отслужил панихиду, он сделался спокоен, как-то светел духом, почти весел.
В. С. Аксакова. Из записной книжки. Дневник В. С. Аксаковой. Изд. «Огни». СПб., 1913. Стр. 164. Дополнено по письму ее к матери Гоголя. История знакомства, 197.
За неделю до масленицы Гоголь казался совершенно здоровым и бодрым. В течение всей зимы я радовался за него, что он хорошо выносит московскую зиму, которой боялся. Нередко обедал он у нас, после обеда занимался со мною чтением корректур первого и второго тома своих сочинений, в которых он выправлял слог, а я правил под диктовку его.
Другие два тома печатались в то же время. В последний раз занимались мы с ним этим делом в четверг перед масленицей (31 января).
С. П. Шевырев – М. Н. Синельниковой. Рус. Стар., 1902, май, 440.
Из расспросов слуги Гоголя я узнал, что Гоголь лечился в доме и каждое утро обвертывался мокрой простыней. Так было в декабре и генваре месяце. Он никогда не говорил мне о том. Лечение его было прервано.
Потом возобновил его опять, но, обернувшись простынею, не согревался. Такое лечение было совсем не по его слабому сложению. Я думаю, в нем заключалась главная причина его болезни. Когда я его расспрашивал о том, он сказал мне, что лечение освежило его силы и он чувствовал себя бодрее, но, конечно, это была искусственная бодрость.
С. П. Шевырев – М. Н. Синельниковой, 443.
1 февраля – это была пятница – 1852 года принесли нам поутру корректуру «Ревизора», но, так как братья уехали в деревню, я не знала, что с ней делать, и послала ее с запиской к Гоголю. В двенадцать часов утра он пришел сам: «Что значит, – я получил вашу записку, но не получил корректуру? Меня дома не было: я был у обедни; возвратившись, нашел записку, но без корректуры». Нас это очень удивило, и я боялась, чтобы не пропала корректура. Гоголь сказал, что сам пойдет в типографию и спросит. Сказал, что был в церкви, потому что в тот день совершалась поминальная служба (вместо субботы, так как в субботу приходился праздник сретения), хвалил очень свой приход, священника и всю службу. Я сказала, что сама была у ранней обедни, видела в первый раз Хомякова после его горя, что не решилась к нему подойти. «Отчего же, напрасно, – сказал Гоголь, – это не могло ему быть неприятно. Напрасно Хомяков выезжает, был в Опекунском совете и т. д.». – «Да, – сказала я, – конечно, напрасно: многие скажут, что он не любил жены своей». – «Нет, не потому, – возразил Гоголь, – а потому, что эти дни он должен был бы употребить на другое; это говорю не я, а люди опытные. Он должен был бы читать теперь псалтирь, это было бы утешением для него и для души жены его. Чтение псалтири имеет значение, когда читают его близкие; это – не то, что раздавать читать его другим».
Говорили о М. А. (матери А. С. Хомякова), о которой он очень жалел, что такая старая женщина не возбуждает ни в ком к себе расположения, а всех раздражает. Много говорили о впечатлении, производимом смертью на окружающих; возможно ли было бы с малых лет воспитать так ребенка, чтоб он всегда понимал настоящее значение жизни, чтоб смерть не была для него нечаянностью и т. д. Гоголь сказал, что думает, что возможно. Тут я сказала, как ужасно меня поразило это впечатление и как все тогда перевернулось у меня перед глазами. Гоголь вдруг переменил разговор.
В это время приезжал Овер (знаменитый московский врач), я пошла его провожать к Оленьке, он оттуда прошел прямо и сказал мне: «Несчастный!» «Кто несчастный? – спросила я, не понимая. – Да ведь это Гоголь!» – «Да, вот несчастный!» – «Отчего же несчастный?» – «Ипохондрик. Не приведи бог его лечить, это ужасно!» – «У него есть утешение, – сказала я, – он истинно верующий человек». – «Все ж несчастный», – повторил Овер. Я возвратилась к Гоголю; он в это время сидел с Наденькой, мы продолжали кое о чем говорить, предложили ему завтракать, он отказался. Он был постоянно весел, или, скорее, светел как-то душой и лицом, нам было отрадно видеть его таким, и ни тени беспокойства на его счет не входило к нам на ум. День был ясный, солнечный. Провожая его, я сказала ему шутя: «Вы сегодня не работали?» «Нет». – «Ну, – сказала я, – вы погуляли, теперь вам надобно поработать». Он так светло улыбнулся на эти слова. «Да, надобно бы, но не знаю, как удастся, моя работа такого рода, – продолжал он говорить, уходя и надевая шубу, – что не всегда дается, когда хочешь». Мы проводили его до передней и простились дружески.
В. С. Аксакова. Дневник. СПб., 1913. Стр. 165.
О себе что сказать? Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же. Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн красоте небесной.
Гоголь – В. А. Жуковскому, 2 февр. 1852 г. Письма, IV, 442.
3 февраля 1852 года в воскресенье утром я была дома, когда пришел Николай Васильевич. «Я пришел к вам пешком прямо от обедни, – сказал он, – и устал». В его лице точно было видно утомление, хотя и светлое, почти веселое выражение. Он сел тут же в первой комнате, на диване. Опять хвалил очень священника приходского и всю службу. Я сказала, что в этой церкви венчались отесенка (отец) и маменька. «В самом деле? Ну, так скажите вашей маменьке, ей будет приятно знать, что там совершается так хорошо служба». Я сообщила ему известие из деревни, что на другой день должен был приехать брат. «Ваши братья скачут, как английские курьеры в чужих краях, только и знают, что ездят взад и вперед (сколько лишних хлопот!). Вчера, – прибавил он, – получил я записку от Ольги Федоровны (Кошелевой). Какаято бестолковая: она звала меня обедать, у ней должен был быть М. М. Нарышкин, только написала так, что я не вдруг догадался, когда она меня звала; и уже было поздно, я обедать бы и без того не мог идти, но после пришел бы повидаться с Нарышкиным». – «Что вы делали эти дни?» – спросила я его. «Зачем вам?» – сказал он. «Были ли вы у Хомякова?» – «Нет еще, не был». Мне кажется, ему слишком было тяжело к нему ходить; опять говорили мы о назначении чтения псалтири. Я спросила его о корректуре; он сказал, что сам был в типографии и все устроил; говорили о печатании «Охотничьих записок» (С. Т. Аксакова). Я сказала, что очень тихо идет. «Вы бы сами держали корректуру», – сказал он. «Не умею». – «Да это вовсе не трудно, стоит только выучиться этим знакам, я вам сейчас покажу, дайте мне какую-нибудь книгу». Я подала ему «Москвитянин»; он достал свою карманную книжку: вынул оттуда карандаш, развернул журнал и показал примерно несколько знаков. В это время воротилась Наденька, я ей сообщила полученные известия и что ей предстоит скоро ехать в деревню. «Да, – прибавил Гоголь, – вы и не знаете, а вам уже назначен маршрут». Я сказала, нельзя ли устроить как-нибудь нам песни, а Гоголь сказал: «Когда же? Уже лучше на масленице». – «На масленице Наденька, может быть, уедет». – «Да, в самом деле», – прибавил Гоголь; но тем разговор об этом кончился. Я попросила перейти в другую комнату, сообщила Наденьке корректурные знаки, которым учил меня Николай Васильевич. Он же сам прибавил, что советовал бы нам заняться этим, что за это можно даже деньги получать, что он нанимает теперь корректора и платит ему за один том сто рублей (кажется, за вторую корректуру). Мы расспрашивали его о печатании его сочинений, как оно идет; он говорит, что он роздал в разные типографии, что идет довольно медленно, что ему мешают. Мы звали его приходить к нам с корректурой и у нас ее поправлять, он обещал, и так мы простились.
