В. П. Горленко со слов Якима. Рус. Арх., 1893, I, 304.
Все свои ныне печатные грехи я писал в Петербурге, и именно тогда, когда я был занят должностью, когда мне было некогда, среди этой живости и перемены занятий, и чем я веселее провел канун, тем вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро.
Гоголь – С. П. Шевыреву, 10 сент. 1839 г. Письма, I, 619.
Гоголь был представлен Пушкину на вечере у П. А. Плетнева (вероятно, в двадцатых числах мая 1831 года, когда Пушкин с молодою женою приехал из Москвы в Петербург).
П. В. Анненков. Материалы для биографии Пушкина. Изд. 2-е. Петербург. 1873. Стр. 360.
Гоголь жил некоторое время в доме бабушки моей Ал. Ив. Васильчиковой и занимал место воспитателя или, вернее, дядьки слабоумного ее сына Васеньки. Мой отец хорошо помнил, как Гоголь сиживал на балконе, держа на коленях долговязого Васеньку, и пытался научить его азбуке, по букварю в картинках; «Вот это, душенька, барашек – бе, скажи – б», – терпеливо и мягко твердит он своему ученику. Живучи в доме бабушки, Гоголь написал «Майскую ночь» и под вечер заходил в комнату, где собирались многочисленные приживалки и воспитанницы бабушки, и читал им эту повесть. Раз идет по коридору Александра Ивановна и слышит, как знакомый голос незнакомым для нее звуком читает: «Знаете ли вы украинскую ночь?» Остановилась бабушка, заслушалась, и тут же вырос у нее в глазах облик бедного учителя ее слабоумного сына в великого Гоголя. Гоголь не любил вспоминать, что он был учителем, говорил всегда, что он не помнит этого, однако поддерживал знакомство и посещал Васильчиковых.
А. А. Васильчиков по записи А. Милорадович. Рус. Арх., 1909, II, стр. 540.
В 1831 году летом я приехал на вакации из Дерпта в Павловск. В Павловске жила моя бабушка Архарова; и с нею вместе тетка моя Ал. Ив. Васильчикова… Я отправился на поклон к бабушке; время для бабушки уже было позднее, она собиралась спать. «Пойди-ка к Александре Степановне (ее приживалка), там у Васильчиковых при Васе студент какой-то живет, говорят, тоже пописывает, – так ты пойди, послушай», – сказала мне бабушка, отпуская меня. Я отправился к Александре Степановне; она занимала на даче у бабушки небольшую, довольно низенькую комнату; у стены стоял старомодный, обтянутый ситцем диван, перед ним круглый стол, покрытый красной бумажной скатертью; на столе под темно-зеленым абажуром горела лампа. Подле Александры Степановны сидели две другие приживалки. Все три старухи вязали чулки, глядя снисходительно поверх очков на тут же у стола сидевшего худощавого молодого человека; старушки поднялись мне навстречу, усадили меня у стола, потом Александра Степановна, предварительно глянув на меня, обратилась к юноше: «Что же, Николай Васильевич, начинайте!» Молодой человек вопросительно посмотрел на меня; он был бедно одет и казался очень застенчив; я приосанился. «Читайте, – сказал я несколько свысока, – я сам «пишу» (читатель, я был так молод!) и очень интересуюсь русской словесностью; пожалуйста, читайте». Ввек мне не забыть выражения его лица! Какой тонкий ум сказался в его чуть прищуренных глазах, какая язвительная усмешка скривила на миг его тонкие губы. Он все так же скромно подвинулся к столу, не спеша, развернул своими длинными худыми руками рукопись и стал читать. Я развалился в кресле и стал его слушать; старушки опять зашевелили своими спицами. С первых слов я отделился от спинки своего кресла, очарованный и пристыженный, слушал жадно; несколько раз порывался я его остановить, сказать ему, до чего он поразил меня, но он холодно вскидывал на меня глазами и неуклонно продолжал свое чтение. Читал он про украинскую ночь: «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи!..» Он придавал читаемому особый колорит своим спокойствием, своим произношением, неуловимыми оттенками насмешливости и комизма, дрожавшими в его голосе и быстро пробегавшими по его оригинальному остроносому лицу, в то время как серые маленькие его глаза добродушно улыбались и он встряхивал всегда падавшими ему на лоб волосами. Описывая украинскую ночь, он будто переливал в душу впечатления летней свежести, синей, усеянной звездами выси, благоухания, душевного простора. Вдруг он остановился. «Да гопак не так танцуется!..» Приживалки вскрикнули: «Отчего не так?» Они подумали, что чтец обращался к ним. Он улыбнулся и продолжал монолог пьяного мужика. Признаюсь откровенно, я был поражен, уничтожен. Когда он кончил, я бросился ему на шею и заплакал. Молодого этого человека звали Николай Васильевич Гоголь.
У тетки Васильчиковой было пятеро детей. Один из сыновей родился с поврежденным при рождении черепом, так что умственные его способности остались навсегда в тумане. К этому-то сыну в виде не то наставника, не то дядьки и был приглашен Гоголь для того, чтобы по мере возможности стараться хоть немного развить это бедное существо. На другой день после чтения я пошел к Васильчиковым и увидел следующее зрелище: на балконе, в тени, сидел на соломенном низком стуле Гоголь, у него на коленях полулежал Вася, тупо глядя на большую, развернутую на столе книгу; Гоголь указывал своим длинным, худым пальцем на картинки, нарисованные в книге, и терпеливо раз двадцать повторял следующее: «Вот это, Васенька, барашек – бе…е…е, а вот это корова – му…у…му…у, а вот это собачка – гау…ау…ау…» При этом учитель с каким-то особым оригинальным наслаждением упражнялся в звукоподражаниях. Признаюсь, мне грустно было глядеть на подобную сцену, на такую жалкую долю человека, принужденного из-за куска хлеба согласиться на подобное занятие.
Впоследствии Гоголь никогда не припоминал о нашем первом знакомстве: видно было, что он несколько совестился своего прежнего звания толкователя картинок. Но нет сомнения, что его будущей известности много также способствовали знакомства, приобретенные в доме Васильчиковых.
Гр. В. А. Соллогуб. Воспоминания. Спб., 1887. Стр. 112–115 и Рус. Арх., 1865, стр. 740–742. Сводный текст.
Холера теперь почти повсеместна, и наш Петербург не избежал от ней. Слава богу, что она теперь не так опасна, и здешние доктора весьма многих вылечивают. У нас в Павловске все спокойно, и я намерен не выезжать отсюда до тех пор, покамест и в Петербурге не будет все спокойно.
Гоголь – матери, 21 июля 1831 г., из Павловска. Письма, I, 181.
Вчера только я получил известие из Петербурга, что ко мне лежит на почте ваше письмо с деньгами. Это меня очень обрадовало. Но меня терзает мысль, что накопление их стоило вам больших пожертвований. В самом деле, как подумаю, где теперь вам взять их, в нынешние крутые времена, то я желал бы лучше не получать их. Впрочем, этого впредь, я думаю, не случится. Теперь я обеспечен совершенно и не только не потребую от вас, но, может быть, со временем соберу что-нибудь и для вас, а также и для сестры.
Гоголь – матери, 24 июля 1831 г., из Павловска. Письма, I, 181.
Насилу теперь только управился я со своими делами и получил маленькую оседлость в Петербурге… В Петербурге скучно до нестерпимости. Холера всех поразгоняла во все стороны, и знакомым нужен целый месяц антракта, чтобы встретиться между собою… Любопытнее всего было мое свидание с типографией (печатавшей «Вечера на хуторе близ Диканьки»): только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило; я к фактору, и он, после нескольких ловких уклонений, наконец сказал, что «штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву». Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни.
