— Это один миг. Не бойтесь!
Они стоят в толпе обреченных, которая быстро редеет, но разговаривают, как если бы они были одни; держатся за руки, смотрят в глаза друг другу и льнут друг к другу сердцами; дети Великой Матери, такие далекие, разные, сошлись на темной дороге и вместе идут домой припасть к материнской груди и опочить навек.
— Добрый, великодушный друг, можно мне вас спросить: я ведь совсем неученая… вот я о чем все думаю…
— Ну, скажите о чем?
— У меня есть двоюродная сестренка, такая же сирота, как я. Кроме нее, никого у меня больше родных нет, я ее очень люблю. Она меня лет на пять моложе и живет в деревне далеко отсюда, на юге. По бедности нам пришлось расстаться, она ничего о моей судьбе не знает — я ведь писать не умею, да и умела бы, разве у меня поднялась бы рука написать про это! Пусть уж лучше не знает!
— Да, конечно, ей лучше не знать.
— Так вот я о чем думала, когда мы сюда ехали, и сейчас — гляжу на ваше доброе лицо, такое бесстрашное, что и у меня, глядя на вас, страх прошел, и все эта мысль у меня из головы не выходит: — Если и вправду Республика для нас, бедняков, старается, чтобы мы не так голодали, не мучились, не выбивались из сил, сестренка моя может еще долго прожить, может, и до глубокой старости доживет.
— Ну, и что нее, милая моя, добрая сестра?
— А как вы думаете, — кроткие глаза наполняются слезами, но смотрят терпеливо, не жалуясь, и губы чуть дрожат, — мне очень долго покажется ждать ее там, в лучшем мире, в котором мы с вами, — ведь так оно будет, правда, — найдем милосердный приют?
— Нет, дитя мое. Там нет ни времени, ни печалей.
— Вот как вы меня утешили! Можно, я вас поцелую теперь? Уже пора?
— Да. Пора!
Она целует его в губы, и он целует ее; они благословляют друг друга. Худенькая ручка не дрожит, когда он выпускает ее из своих рук; на терпеливом лице кроткое, доверчивое, ясное выражение. Ее уводят, — его очередь за ней, — и вот ее уже нет. Женщины, перебирая спицами, считают: «Двадцать две».
«Я есмь воскресение и жизнь, — сказал господь, — верующий в меня, если и умрет, оживет, и всякий живущий и верующий в меня не умрет вовеки».
Толпа гудит, лица жадно тянутся кверху, люди, стоящие сзади, топчутся нетерпеливо, напирают, темная масса, колыхнувшись, стремительно подается вперед и вдруг затихает, подобно отхлынувшему прибою. Нож падает. Двадцать три.
В тот вечер о нем говорили в городе, что никогда еще ни один человек не всходил на эшафот с таким просветленным липом. А многие прибавляли, что в его лице было даже что-то вдохновенное, провидческое.
Одна из замечательнейших женщин того времени, также погибшая на гильотине
[65]
, попросила позволения перед казнью записать осенившие ее мысли.
Если бы он прозревал будущее и записал свои мысли, вот что мы прочли бы:
«Я вижу Барседа, Клая, Дефаржа, Месть, присяжных, судей и множество новых угнетателей, пришедших на смену старым, и всех их настигнет карающий меч, прежде чем его отложат в сторону. Я вижу цветущий город и прекрасный народ, поднявшийся из бездны; вижу, как он, в стойкой борьбе добиваясь настоящей свободы, через долгие, долгие годы терпеливых усилий и бесчисленных поражений и побед искупит и загладит зло моего жестокого времени и предшествующих ему времен, которые выносили в себе это зло.
Я вижу тех, за кого я отдаю свою жизнь, — они живут спокойно и счастливо, мирной деятельной жизнью, там, в Англии, которую мне больше не придется увидеть. Я вижу ее с малюткой на руках, она назвала его моим именем. Вижу отца ее, годы согнули его, но он бодр и спокоен духом и по-прежнему приходит на помощь страждущим. Я вижу их доброго, испытанного друга; он покинет их через десять лет, оставив им все, что у него есть, и обретет награду на небесах.
Я вижу, как свято они чтут мою память; она живет в их сердцах и еще долго-долго будет жить в сердцах их детей и внуков. Я вижу ее уже старушкой, вижу, как она плачет обо мне в годовщину моей смерти. Я вижу ее с мужем; преданные друг другу до конца жизни и до конца сохранив память обо мне, они почиют рядом на своем последнем земном ложе.
Я вижу, как малютка, которого она нарекла моим именем, растет, мужает, выбирает себе дорогу в жизни, которой некогда шел и я; но он идет по ней не сбиваясь, мужественно преодолевает препятствия, и имя, когда-то запятнанное мною, сияет, озаренное славой. Я вижу его праведным судьей, пользующимся уважением и любовью; сын его носит мое имя, — мальчик с золотистыми волосами и ясным выразительным челом, милыми моему сердцу. Он приводит своего сына на это место, где нет уже и следа тех ужасов, что творятся здесь ныне, и я слышу, как он прерывающимся от волнения голосом рассказывает ему обо мне.
То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше всего, что я когда-либо делал; я счастлив обрести покой, которого не знал в жизни».
Комментарии
«Повесть о двух городах» впервые была напечатана в апреле — ноябре 1859 года в журнале «Круглый год», издаваемом Диккенсом. Это — второй исторический роман писателя. В «Повести о двух городах» так же, как и в романе «Барнеби Радж», первом произведении Диккенса, написанном в историческом жанре, обращение к прошлому имело вполне злободневный подтекст.
В 1857 году в Англии разразился экономический кризис, последствия которого еще ухудшили и без того бедственное положение народа. В письмах Диккенса, относящихся к этому периоду, сквозит большое беспокойство. Его тревогу вызывает политическая беспринципность правящих кругов, отчетливо раскрывшаяся в период Крымской войны. Будучи целиком на стороне народа, он, однако, опасался, как бы эгоистическая забота буржуазии о своих интересах не привела к восстанию, а может быть, даже к революции. Насилие же как средство искоренения социального зла Диккенс считал неприемлемым. Недавно отшумевшие грозные события чартизма, а также действительность Англии 50-х годов побудили писателя вновь обратиться к теме революционного насилия. Во всех предыдущих романах, где писатель касался проблемы революции, она решалась на материале небольших эпизодов классовой борьбы. В «Повести о двух городах» изображена народная революция, охватившая всю страну. Как художника и мыслителя Диккенса теперь привлекает задача раскрытия социальных причин, которые привели к полному перевороту в жизни общества, имевшему катастрофические последствия для целых классов.
Однако масштабность задачи, поставленной Диккенсом, не означала пересмотра им своих прежних позиций. Вот почему осуществление задуманного привело к двойственному результату. С одной стороны, в изображении жизни феодальной Франции в романе проявляется мощь Диккенса-художника, а с другой, с особой наглядностью обнаруживается ограниченность взглядов писателя, пугавшегося размаха революционной народной стихии.
