Ну я-то свое дело знаю, посмотрел Лотто, посмотрел еще одного непроницаемого Веронезе и пошел дальше, а дверь в тот визит четырехлетней давности словно бы и закрылась.
Я тогда еще подумал, что внутрь какой-то истории попал, причем не чужой, а своей собственной, но точно во сне, поданной так, что я хоть и участвую в ее развитии, но смотрю на нее со стороны. Как если все давным-давно закончилось.
Оно ведь так и есть – в нынешнюю Венецию я не привез никакой особенной сверхзадачи, мне некуда больше спешить.
Даже в крохотном Сансеполькро или в Баньо-Виньони цели были, а в роскошной, как корона империи, Венеции ничего такого даже близко – но лишь то, что, перезрелым плодом, само в руку упадет. Скажем, биеннале.
По Центральной Италии кочевал в ином, что ли, агрегатном состоянии, а здесь, значит, включил заднюю скорость. Точно после Мантуи успел выйти на пенсию и перещелкнуть сознание. Дописываю эпилог. Вот что значит возвращаться, а не искать новое.
В Сан-Панталоне кто-то подсветил иллюзионный потолок Фумиани до меня, и когда я зашел, он светился жидким своим золотом, святые улетали в разверстую, но при этом архитектурно обустроенную пропасть, считающуюся одним из главных символов мирового барокко.
Целая немецкая делегация ходила от капеллы к капелле и подсвечивала то одного Веронезе, понимаешь, то другого.
И я вновь обратил внимание, как ничего не поменялось (а что, собственно говоря, могло здесь за четыре года поменяться?), но, с другой стороны, впечатления памяти вновь не совпали с реальной картинкой.
Плафон Фумиани был не цветным, но золотисто-прожаренным до спелой корочки. Иллюзия, ради которой художник убился с мостков, выглядела плоской, а не центростремительной, как в моей голове.
Движенье ветра и крыл, разумеется, было, накрыло, но совсем не так, как я помнил.
Сан-Панталоне – церковь периферийная и поэтому дружественная, в смысле friendly. Ее находит лишь тот, кто знает, оттого и не до блезиру, а вот с Сан-Рокко у меня связаны самые сильные переживания из-за сторожа, который ни минуты не сидел на одном месте, но гонял туристов с камерами, как заведенный.
После скуолы, где Тинторетто на двух этажах выложился по полной (кстати, важный лайфхак: помимо Галереи Академии, именно в этой скуоле между вторым и третьим этажами есть часовенка, в которой хранятся два безусловных Джорджоне, может быть, самого редкого художника в мире), помню, церковь Сан-Рокко предстала мне в искаженном свете.
С одной стороны, на нее распространился восторг от вихрей в скуоле, но, с другой – впечатление от громадных картин Тинторетто было столь велико, что я отработал одноименную церковь на автозаводе.
Именно отработал, а не посетил или тем более прочувствовал.
Картин не запомнил, но только вояку с фотографами – особенно ретивого смотрителя, о котором чуть ниже.
Интересно, конечно, что останется в голове (совершенно непредсказуемый процесс) от этой экспедиции, тем более что в церкви Сан-Рокко (как, кстати, и в главном зале скуолы Сан-Рокко) сменили подсветку, обслуживающий персонал и политику по отношению к посетителям. Фотографировать теперь можно почти везде, и это важнейшее изменение, знаменующее не столько прошедшую пятилетку, сколько новый цивилизационный рубеж – дальнейшую либерализацию жизни в городе и в мире, который этот город обобщает.
Чем ярче свет, тем наглее интернациональные партизаны. Штука в том, что в этот раз вообще никто и не думал прятаться, напуганные европейцы и примкнувшие к ним азиаты (от города к городу я вижу их, играющих неловко в туристов, все больше и больше – в Венеции так попросту случился апофеоз) щелкали Тинторетто как орешки – уже не от пуза, но прицельно и чуть ли не со вспышкой.
Чудны дела твои, Господи, подумал я, разглядывая длинные, вытянутые холсты Тинторетто, посвященные святому Роху (один из главных борцов с чумой) в алтарной апсиде.
Картины в ней, конечно, повешены крайне неудачно, и разглядеть их можно лишь с противоположного конца трансепта, да и то, понятно, не целиком. Зато никто не отгоняет меня, как муху, когда, вытянувшись во фрунт, я пытаюсь ухватить как можно больше живописного мяса.
В поисках точки съемки я увидел перед собой в углу алтаря тихого человека, уткнувшегося в свой телефон. Это и был служка, вообще-то обязанный выгонять нерадивцев из святого места.
Разумеется, это был другой человек, в круглых очках и кудрявый, а не старый и в фуфайке, но функция на них возложена была одна и та же.
Иногда хватает четырех лет, чтобы времена сменились…
…тем более что в скуолу я зашел уже после церкви, совсем как в мясную лавку, где по всем стенам стекают обнаженные туши, а на знаменитых потолках пузырится, булькает зловещая тинтореттовская патока.
В одном из первых номеров «The art newspaper Russia», который я готовил как редактор, в том числе и реставрационного раздела, выходила статья об особенностях новой подсветки в скуоле Сан-Рокко.
Де, именно она позволила выйти из тени драгоценным деревянным панелям и гротесковым скульптурам Франческо Пьянты, добавленным в интерьер чуть ли не через столетие после Тинторетто.
Шаржевые фигурки (в том числе карикатура и на самого художника) действительно стали видны и захватили настолько, что Тинторетто сделал шаг назад, отступил и померк. Ну не совсем, разумеется, вряд ли такое возможно, однако, как в случае с потолком Фумиани, случилось странное: живописные циклы любимого венецианца оказались не такими, какими я их видел четыре года назад. И разница эта вышла просто космической. Не в пользу Тинторетто.
С восприятием Тинторетто происходит примерно то же самое, что и с Бродским, – он темнеет, теряет свет, становится непрозрачным. Не весь, конечно же, но только местный – помещенный в походные условия, где и ветшает.
В Венеции сыро и пахнет плесенью. Сыром. Не скажу, что последние годы были для меня прорывными или я перешел на какой-то иной уровень понимания, насмотренности и всего прочего. Искусства в этот период (пятилетку за три года) было более чем достаточно, но в основном современного и в Москве. Я больше думал, чем ездил или смотрел. Еще больше мечтал, читал и писал.
Это и накопило во мне безвозвратные (?) изменения, причем не уверен, что в лучшую сторону. Но если их мерить картинами Тинторетто из Сан-Рокко, собачка смогла подрасти. Правда, пока непонятно куда, но порядка внутри стало больше, а вот Тинторетто гораздо меньше. Он для меня теперь здесь одноразовый, вот ведь!
Ну от него все равно не убудет, а мне важно и интересно зафиксировать разницу. Конечно, первостатейный аттракцион с зеркалами, отражающими потолки, в скуоле Сан-Рокко остался, но мне повезло набрести на родителей со школьниками, которые эти зеркала таскали туда и сюда, из-за чего внезапно обнаружилась инфантильная природа этого, казалось бы, фундаментального ритуала.
Да, я слишком многого ждал, слишком много придумал. Сейчас вспоминаю, что на подходах к кампо со скуолой и церковью (лихие люди открыли на нем еще и Музей Леонардо да Винчи; между прочим, в одной секуляризированной церкви, чуть ли не за углом, есть точно такой же; ждем Музей Сальвадора Дали) я вспоминал свои слова из «Музея воды» про главную венецианскую электростанцию, бесперебойно качающую энергетику из тайной трансформаторной будки внутри Зала Альберго – и мне стало неловко за свою писанину.
