Все стены небольших комнат и громадных залов записаны многосоставными фрагментами, подогнанными друг к другу, а над всем этим нависают еще и роскошные потолки, где оформительского декора в разы больше. Резные деревянные перекрытия, покрытые узорами и гирляндами, стуковые фигурки и затейливые арабески, не говоря уже о живописи в кругах и овалах по краям, в угловых и центральных плафонах, которые сколь ни разглядывай, все никак не насмотришься, – фирменное венецианское ускользание проявляет себя здесь в максимальном, концентрированном виде.
Причем осматривая любой из парадных залов, видишь в дверных проемах соседние, еще более величественные и торжественные помещения, которым, кажется, нет ни конца, ни края. Словно бы Дворец дожей, геометрически понятный со стороны Пьяцетты и набережных, внезапно расширился, подобно нехорошей квартире, подтащив под себя дополнительные измерения из параллельных миров, растекся многоцветной живописной патокой, не зная ни границ, ни ограничений.
То, что я пришел сюда во второй раз, разумеется, помогало настроиться на более конкретное количество ожиданий и коридоров (конечно же, Дворец дожей, а тем более экскурсия по его этажам конечны, и теперь примерно я знаю, чего мне ждать от очередного поворота в очередную анфиладу, – забывается конкретика, но не логика движения), распределить внимание, обычно перегорающее от насыщения уже в первых хоромах, на бóльшую территорию. Распределив его бережно и порционно. Хотя от внимания к экспликациям все равно не спастись – должно же быть какое-то предохранительное средство от визуального избытка. Уткнувшись в очередную схему, можно переждать еще один приступ эстетического бешенства.
А еще помогает пройти помещения дворца в обратном порядке – виденное всегда возвращается в «бледном виде». Сколько раз замечал, что расставленные галочки прежней силы не имеют: турист практически всегда настроен на экстенсивное потребление, и свежее мясо ему вкуснее распробованного. Мы ищем новизны даже там, где ее быть не может, настойчиво прячем голову в избыток, желая количеством приворожить качество.
………………………...............
Я пришел сюда, можно сказать, для тренинга восприятия и битвы за сохранение осмысленности, базирующейся на долгом периоде пострефлексии: четыре года я работал со своими воспоминаниями о той экскурсии, унесшей меня куда-то в сторону, вбок, потому что во Дворце дожей, главном месте хранения вещества венецианскости, можно легко позабыть, где ты на самом деле находишься. Парадные покои его спорят в том числе и с самой Венецией, которую воплощают и которой противостоят.
Это увлекательный и полезный трип, хотя детали центробежно разбегаются в стороны, их невозможно охватить умом – и это первый признак эмоциональной перегрузки, полностью заполненной «оперативной памяти».
Такое зависание жесткого диска к концу поездки, набитой первоочередными сокровищами, становится едва ли не привычкой, заставляющей вечером каждый раз уточнять очное впечатление постфактум, в условиях, приближенных к лабораторным. Все обязательнее нужен зазор между визитом и «вспомогательной литературой», помогающей выработать «правильное» воспоминание. Такое, что совпадет с эйдосом, с внутренним убеждением и логикой его предчувствия.
………………………...............
Первоначально я столкнулся с этим синдромом невозможного охвата давно – на примере барочных картин и особенно интерьеров, заставляющих глаз скользить в бесконечном слаломе, уводящем зрачок все дальше от центра в параллельные измерения измененного вестибуляра. Делез, посвятивший описанию логики барочных складок и сгибов (le pli) одну из самых своих вдохновенных книг
201, объяснял эту внезапно вскипающую рассеянность включением в логику чужого изгиба.
Если по Делезу, то барочные объекты всегда образуют замкнутые монады («итак, монада – это нечто вроде кельи, скорее ризница, нежели атом: комната без окон и дверей, где все действия являются внутренними»), за прихотливой логикой которых можно следить лишь извне.
Давно известны места, где то, на что следует смотреть, находится внутри: келья, ризница, склеп, церковь, театр, кабинет для чтения или с гравюрами. Таковы излюбленные места, создававшиеся в эпоху барокко, его мощь и слава.
Наблюдатель всегда внешен по отношению к событиям барокко, хотя порой намертво прикипает к его плавным фейерверкам. Это все равно как на морозе лизнуть железяку и приклеиться к ней языком – сам ты по отношению к металлической монаде остаешься внешним, и только кончик языка, покуда не оторвется, ощущает стихию совершенно чужой, сторонней жизни – железа, зимы, холода, послужившего проводником прирастания.
Во Дворце дожей все осложняется еще и тем, что он многократно горел и перестраивался, из-за чего, из-под пятницы суббота, царственное и многократное барокко оказывается нашлепкой на более ранние конфигурации – ренессансную и даже готическую.
Перед самым «тронным залом» («Залом большого совета») с рекордным «Раем» Тинторетто о 600 голов показывают закуток с остатками ранних росписей дворца, сделанных падуанцем Гвариенто ди Арпо, учеником Джотто, чья фреска «Коронование Марии» украшала ту стену, на которой теперь разлит тинтореттовский «Рай».
Ди Арпо как-то не слишком повезло – самые важные работы он сделал перед пожаром во Дворце дожей, а также на родине, в церкви Эремитани, которую разбомбили в 1944 году (остатки фресок Мантеньи в ней все равно восхищают).
Судя по тому, что показывают в реставрационном закутке (рядом – отдельная комната для реставрации скульптур, где приводят в порядок фигуры Адама и Евы), росписи Гвариенто ди Арпо похожи на то, что делали в Сиене братья Лоренцетти, постепенно преодолевающие узкоколейную готику.
Эта встреча раннего и еще более раннего искусства очевиднее на фасаде, который застыл и почти не менялся, – он вступает в некоторое противоречие с тем, что внутри стен. Хотя, конечно, никакого противоречия здесь нет: синкретизм и смешение всего, что только можно, демонстративная эклектика и палимпсест как форма жизни – почти обязательные слагаемые любого венецианского ландшафта и тем более интерьера.
………………………...............
В прошлый раз по коридорам дворца будто гнал меня кто-то, я постоянно торопился вперед, оставляя основательность для гипотетического «второго посещения». Пробегал залы с музейной экспозицией практически быстрым аллюром, почти не обратил внимания на тюремные подземелья, куда лишь заглянул: типа, ну тюрьма и тюрьма, чего с нее взять?
За что потом, перечитывая Казанову, неоднократно корил себя и в этот раз решил спуститься и пройти все этажи Карчери, вышел во внутренний тюремный двор, постоял в отдельной камере.
Всячески проникался, хотя самым сильным впечатлением здесь оказались нематериальные – сильный ветер, гуляющий по каменному лабиринту, и звуки. Кто был в Венеции, знает про Мост вздохов, ведущий от самого роскошного дворца города к двухэтажной тюрьме (теперь ее иногда используют как павильон для биеннальных экспозиций), по которому заключенные попадали сразу же в камеры.
