Боковая капелла Нуово (Сан-Брицио) расписана Лукой Синьорелли с мощью и силой алтарной фрески, настолько живопись в ней универсальна и всеобъемлюща, когда начинает казаться, что после такого визита жизнь уже не будет прежней, что-то в ней сдвинется с привычной точки, так как момент переживания – опыт причастности словно бы к сверхсвидетельству.
Идти надо сразу же туда, пока мозг чист и невинен.
Росписи эти интересны, помимо прочего, еще и тем, что начинал их Фра Анджелико, который, закончив большую часть потолка, уехал из Орвьето и более не вернулся. Вместо его угловатой почти проторенессансности здесь расцвели песни и пляски, клонящиеся к вычуре и маньеризму, вместо спокойного и гармоничного видения расцвело иное, прямо противоположное по настрою…
…Однако шелуха фактов и историй из учебника мгновенно отступает перед сыпью впечатлений, да чего уж там – все прочие чувства тоже отступают, превратив все тело в эрегированный зрачок, не способный к насыщению.
Лука Синьорелли в Капелле Нуово (Сан-Брицио)
Спустя полвека после Фра Анджелико за дело взялся Синьорелли (в претендентах ходил также Беноццо Гоццоли, которого, кажется, любят все и везде, но только не в Орвьето – и Гоццоли отказали) и написал четыре многофигурные, многоуровневые сцены с концом света, разверстым адом, грешниками и чертями, воспарениями на небо и праведниками в раю, а также самую мощную композицию, где мертвые обретают плоть и воскресают (или воскресают, после чего обретают плоть?)…
Мощь и правда микеланджеловская, но как описать прогулку за пределы человеческого сознания и возможностей? По горячим следам я сподобился только на твиты, а теперь, когда заполняю дневник вечность спустя, впечатление зацементировалось до состояния конспекта. Можно, конечно, симулировать экфрасис с помощью подручных средств (как я это делал в некоторых заметках из церквей Перуджи), заново перетасовав снимки и путеводители, но перед лицом высшей подлинности не хочется онанизма.
Письмо отступает под натиском реального головокружения и растерянности из-за плотности изображений всего на паре каких-то метров под сводами. Ибо если и разворачивать свое впечатление от «Страшного суда» или от «Воскрешения во плоти», то в какие-то отдельные книги. Иной раз восприятие откатывает в собственную тень, в растерянность от ближайшей невероятности, цветущей на стене.
Но если вы обратили внимание, я и сейчас не могу сосредоточиться на деталях, продолжающих бликовать на изнанке глаза, и вижу все эти многоуровневые живописные структуры выцветшими негативами, лишь сильнее расплывающимися от лишних усилий.
Единственное, что в моих силах, – подменить экфрасис стенограммой поствосприятия, подвисшего во время непосредственного контакта (невозможно представить, какое впечатление фрески Синьорелли производили на зрителей минувших веков, не избалованных избытком изображений) из-за превышения возможностей эквалайзера, отстраиваемого последние недели всеми предыдущими городами. Непредугаданная глубина всех этих странных, но ухватывающих исток «внутреннего ветра» композиций застигает врасплох, как не подготовившегося двоечника; обычным наскоком не преодолеешь, очень уж обильна пожива.
А тут, помимо центровых фильмов под каждым из сводов, в квадратах, разрисованных инфернальными гротесками, есть еще и локальные бонусы: портреты великих поэтов, например Данте, которого окружают овалы с иллюстрациями к «Божественной комедии», или Гомера, некоторые персонажи которого тоже нисходят в Аид, а также Вергилия и Стация.
Эти внутренние струения и колебания стрекозиных крыл оказываются конгениальны внешней красоте Дуомо, его центру, асимметрично смещенному вправо – к решеткам капеллы Сан-Брицио.
Тут даже не хочется думать (мысль цепляется, точно скалолаз за выступ горы, но срывается) о визионерстве художника и о том, из какого вещества, какими мотивами и особенностями психики (концентрацией веры и страхов) наполнены его овеществленные сны.
Заглянуть за край, а все фрески Синьорелли здесь, несмотря на глубину чередующихся планов, убегающих вглубь, почти на краю; на авансцене не только приобретение, но и потеря, ну, например, невинности. И если может быть учебник упражнений на «вхождение в близость дальнего», в выработку избыточной ауры, то начинается он именно здесь – с одновременным явлением макро и микро, интровертности и экстравертности, символических обобщений и тщательно прописанной конкретики. Ух.
Капелла дель Корпорале
Все слова я растратил на Капеллу Нуово с Синьорелли, однако напротив нее живет другое живописное чудо – Капелла дель Корпорале, созданная Уголино ди Прете Иларио, расписавшим еще и алтарь, к которому не подойти. Вот теперь работы его можно увидеть вблизи, на крупных планах, и даже потрогать.
Бедекер пишет о легенде про алтарный покров, на который пролилась кровь из гостии во время мессы в Больсене. Когда чешский священник Петр, остановившийся в Больсене, недалеко от Орвьето, по пути в Рим, во время мессы вознес гостию (пресный хлеб) над алтарем, из него (хлеба, разумеется) потекли алые капли. Корпорал окрасился в красный цвет, и присутствующие тут же поняли, что это как есть святая Кровь Христова.
Чудо, потрясшее католическую общественность вплоть до папы римского Урбана IV, и послужило причиной строительства этого Кафедрального собора. Здесь же, в табернакле, покров и хранится. Или его берегут в Музее Дуомо, а тут только копия, ибо эти туристы не ведают, что творят, и способны практически на что угодно и тем более на что не угодно. Ходят, понимаешь, мешаются, никакой духовности.
Собор в Орвьето меня настолько изжевал и выпотрошил (особенно капеллы по краям трансепта, которыми, кажется, этот город может измеряться, точнее подменяться ими, хотя, конечно, не думаю, что местные регулярно ходят сюда подпитаться), что на все остальные красоты окончательно средневекового города я смотрел вполглаза.
Да и не смотрел вовсе, блуждал хаотически, делать мне было нечего, достопримечательности – достаточно поверхностный повод, поэтому можно плыть и без них. Одному.
Хотел в туалет и так и не выпил ритуальный эспрессо, искал то одну церковь (не нашел), то другую (была закрыта), то третью (обознался), ходил кругами, постоянно возвращаясь к Дуомо, – и чтобы от него оторваться, нужно было что-то внутреннее дернуть с последней силой и пойти вниз, по накатанной уличке – к границам исторической зоны (серой и темной), к воротам, к стоянке у фуникулера и парку внутри крепостных стен.
***
Внизу, где обрыв как отрыв и закат занялся, расстилается такая панорама (она ж тут повсюду – стоит только к краю городской стены подойти, и будет тебе и Брейгель, и Перуджино, и Рафаэль с Леонардо), что, кажется, в ней живет какой-то совсем уж горний мир.
Поля разных цветов и оттенков, леса, луга, перелески, рощицы, виноградники на склонах, опять же поезда летят по рельсам, машинки, похожие на божьих коровок, бегают, грузовики (в Италии так много грузовиков!), где-то уже жгут палые листья, и дым, заплетаясь плетнем, плетется к совсем уже темно-зеленым холмам у горизонта, похожим на падающий занавес.
