В реальности («в жизни») все оказывается иначе и связано тонкими влияниями и взаимопроникновениями, которые, кстати, «на символическом уровне» нашли свое отражение и в некоторых мизансценах истории блаженного Августина, написанных Гоццоли.
Подобно нынешним гастролерам, старинные художники путешествовали по городам и храмам, распространяя стили и техники, из-за чего теперь встречи с ними непредсказуемы и оттого вдвойне дороги.
Ну да, Флоренция же где-то совсем рядом, излучение ее чувствуется повсюду: Гоццоли провел в Сан-Джиминьяно четыре года, пока на родине царила чума. В книжном магазине продается отдельная книжечка про его жизнь и работы, сосредоточенные в этом городе и его окрестностях, – их тут, оказывается, много, они создают нечто вроде умозрительной системы, которую интересно прочувствовать на себе. Так, другие важные творения Гоццоли есть в Колледжате (местном Дуомо) и в пинакотеке Сан-Джиминьяно, пара залов которой (коллекция небольшая, но отборная) включены в комплекс Городского музея вместе с другими заманухами.
Для меня Гоццоли
93 стоит в одном ряду с ранним Боттичелли и Содомой, хотя он менее воздушен и «пузырист», но столь же ярок, красочен и жизнерадостен. Заполненный чувствами под завязку. Искусствоведы будут говорить о его повышенной декоративности, а я вижу в этом обживании (обожании, окультуривании) каждого сантиметра живописной площади приятие мира и его устройства, причем как внешнего, так и внутреннего.
Режиссерские решения Гоццоли – гимн расширению сознания и возможностей, той самой ренессансной вере во всесилие человека, гармоничности его породы, которая пока еще идет в гору, несмотря на чуму и болотные огоньки нарастающего мракобесия.
Так как самый большой живописный цикл Гоццоли на стенах кладбища Кампосанто в Пизе погиб во время бомбардировки, самое важное из оставшегося – «Поклонение волхвов» флорентийского Палаццо Медичи–Риккарди да вот эти фрески, что находятся сейчас перед мной.
Ну, и еще работы в Монтефалько, в Сан-Франческо, где он расписал апсиду (циклом о жизни св. Франциска) и капеллу св. Иеронима.
В качестве главной арт-википедии прошлых времен Вазари констатирует, что работал Гоццоли много, но крайне неровно, любил трудиться («мало заботился об иных развлечениях»), «перегнав таким трудолюбием всех своих современников»…
Точно, это именно количество внезапно переходит в содержание цвета и света, калейдоскопической по духу радости, насыщенности и наполненности всех его композиций, бегущих незаполненных мест. Для этого Гоццоли делает их многослойными, намеренно смешивая ландшафты и пейзажи с жанровыми сценками, состоящими из самодостаточных портретных единиц, и подробными интерьерами, исполненными с применением перспективы. Все это многократно обрамлено узорами и арабесками со множествами архитектурных элементов, сообщающих фрескам дополнительную ритмизованную праздничность.
Впрочем, о фресках и картинах в Сан-Джиминьяно Вазари говорит не слишком много. Хотя и хвалит. Походя. Стенная живопись в Сант-Агостино посвящена жизни святого Августина, следующего эпизодам его «Исповеди» (за исключением последних четырех мизансцен), из-за чего здесь слишком много «быта» и непривычно много многосоставной «реальности», расцветающей под пронзительно синими небесами или же под золотистыми сводами и геометрически правильными куполами.
От самой первой сцены, на которой в африканском Тагасте, похожем на идеальный ренессансный город, родители вверяют маленького, но уже пузатого Августина в зеленом кафтане учителю грамматики в красном халате (справа коллега его, стоящий среди аркад готического и явно итальянского города, избивает розгами какого-то другого, нерадивого ученика, почти ангелочка), ну и через все препятствия и чудеса, экстазы да проповеди, вплоть до самой его кончины.
Подобно нарративам Содомы в аббатстве Монте-Оливето-Маджоре, несмотря на сюжеты разной степени религиозной тяжести, все эти наррации – лишь повод для красочного калейдоскопа, обычно ассоциирующегося у нас с Рождеством и всяческими экзотическими ландшафтными видами, нарядной архитектурой и нарядами волхвов. Во всем этом расплескивается и пузырится беспечная праздничность, выказывающая Гоццоли великим мастером, через себя транслирующим в мир потоки разноцветного живого света. Словно бы фрески – специальный оптический аппарат, создающий ласковые и теплые обманки.
Городской музей, подъем на башню
Городской музей Сан-Джиминьяно – целый комплекс развлечений, куда входит Палаццо Коммунале (оно же Палаццо Пополо) с небольшой картинной галереей, рядом официальных залов, расписанных плохо сохранившимися изображениями, ну и ходом на самую высокую башню (напомню, их в этом городе-стране 13, и поэтому именно они считаются главной туристической приманкой, а не фрески).
Подъем на Торре Гросса – это примерно 200 ступенек под очень пакостную музыку и видеопроекции. Наверху – сильный ветер и дивные виды во все стороны света.
Пинакотека, открытая в 1906 году (то есть конструкт достаточно поздний и явно искусственный, «надерганный» из того, что еще в городе оставалось), – это четыре зала с двумя тондо Филиппино Липпи, одним большим и нарядным Гоццоли, а также очень большим Пинтуриккьо, остальное – совсем уже ранняя готика.
Есть, конечно, чем поживиться, хотя экспозиция быстро заканчивается и нужно снова идти по лестнице вбок, где цветет уже другой дискурс, так как здесь, совсем как в сиенском Палаццо Публико, начинаются (и тут же заканчиваются) широкоформатные залы официального присутствия.
Пускают в два самых интересных – большой и маленький. Большой – имени Данте, который выступал тут однажды (бюст поэта – в углу), с двух сторон расписан выцветшим охотничьим циклом, в центр которого инсталлирована на одной из стен громадная «Маэста» (1317) Липпо Мемми. Причем на этой фреске Мемми пытается имитировать манеру своего свояка Симоне Мартини, чья «Маэста» находится в главном зале Палаццо Публико, зарифмовывая, таким образом, два города в единую цепочку: я ведь заехал в Сан-Джиминьяно по дороге в Пизу. В Сиену я больше не вернусь.
Самая важная спальня города
«Свадебный цикл» росписей Меммо ди Филиппуччи (1303) в «Комнате подесты», небольшом закутке, расположенном ровно напротив дантовского зала, уникален светским, бытовым практически сюжетом, правда, не лишенным морали – ведь блуд противопоставляется здесь тихим радостям семейной жизни. От фресок сохранилось совсем немного – полторы стены, но и они позволяют выстроить нарратив прямолинейной наглядности.
Фрески вокруг и над окном – история некоего парня, которого родители снарядили в город, а он пошел по кривой дорожке и попал в публичный дом, где блудницы его не просто осквернили, но еще и ограбили, а затем выбросили вон.
