Тем более что в самой базилике есть несколько прекрасных картин. Например, «Мученичество Святого Себастьяна» Лоренцо Косты (да-да, мы же теперь на территории болонско-фераррской школы со своими отдельными звездами).
Есть здесь и другие раритеты – самый старый орган из сохранившихся (его делал мастер из Прато), латунный меридиан Джованни Доменико Коссини (1655), астронома Болонского университета, который я сначала принял за электрокабели, накрытые стеклянными панелями, чтобы по ним не ходили; тончайшие витражи (1464–1466) Иакова Ульмского и, разумеется, фасадные барельефы Якопо делла Кверча – того самого, что изваял надгробье с лучшей собачкой мирового искусства в Кафедрале Лукки. Считается, что их весьма ценил Микеланджело, в молодости работавший в Болонье (статую Богородицы из люнета центрального входа, полностью оформленного Якопо Кверча, он назвал лучшей Мадонной своего времени).
Там еще много всевозможных мраморных гробниц внутри, но всю энергию убивает гулкая пустота неотапливаемого человеческими эмоциями помещения, а также ретивая охрана, запрещающая снимать.
Походная болонская антропология
Так как Болонья – студенческий город
134, бросается в глаза большое количество акселератов и, на их фоне, стариков. Молодежь здесь, как правило, выше среднего роста, старики ниже. Точно в первой половине жизни все люди тянутся к солнцу, а во второй – к земле. Вот я и пытался сегодня в старичках рассмотреть позавчерашних студентов. Ведь и сам я университет окончил, страшно сказать, тридцать лет назад, а все как вчера.
Ораторий Санта-Чечилия
Ораторий Санта-Чечилия пристроен к Сан-Джакомо-Маджоре: нужно свернуть в малоприметный дворик, по которому шумные дети, все сплошь в плащах Бэтмена, катаются на велосипедах – детский сад. Здесь мне запретили фотографировать. Впрочем, ни фотографии, ни репродукции не передают очарования цикла фресок из жизни Святой Цецилии (1505–1506), созданного художниками знаменитыми и не очень.
Ну, Лоренцо Костой после местной пинакотеки меня уже не удивить – его там несколько залов и сильного впечатления они не производят: Коста художник отличный
135, но не самый самостоятельный, много на кого похожий. Вот и в оратории он не сильно выделяется на общем фоне – ведь на двух стенах лоб в лоб живут десять фресок, по пять мизансцен на пролет, и соавторы Косты, написавшего вторую и восьмую композиции, – Франческо Франча (первая и десятая сцены), Джованни Мария Кьодароло и Чезаре Тамароччо (3, 9), Баньякавалло и Бьяджо Пупини (4, 7), Амико Аспертини (5, 6) – ничуть не хуже. Все они, кстати, тоже присутствуют в пинакотеке и создают тот самый мощный замес, который затем станет болонской школой: братья Карраччи ведь возникли не на пустом месте, и весьма интересно понять, почему такой густопсовый академизм возник именно в Болонье, а не в каком-то ином месте.
Так что внутренний сюжет про жизнь и смерть титульной святой не только и не столько про сакральное, сколько про логику конкретного места. Тем более что, как уже понятно из расположения фресок, каждый «творческий коллектив» делал по два сюжета, зеркально отражающихся друг в друге и при этом соседствующих с современниками и конкурентами.
За схожестями, впрочем, следить интереснее, чем за различиями, так как мастера осознанно держались одной стилевой доминанты, которую мне хочется назвать светлой и прозрачной. Промытой.
Наполненной свечением и, с одной стороны, несущей груз прошлого искусства (что внезапно проступает в грузности некоторых фигур), но, с другой – уже вполне струящейся в сторону эталонного флорентийского Ренессанса.
В этом неслучайном соревновании мои симпатии на стороне Франческо Франчи, который открывал и закрывал житийный цикл. Первая фреска изображает свадьбу юной патрицианки Цецилии и язычника Валериана, который уже в следующей композиции станет ее соратником в девстве.
В последней серии цикла Франча показывает погребение святой, и ее резко алый покров притягивает внимание примерно так же, как шарф Джулии Ламберт из моэмовского «Театра», с которым актриса появляется на премьере. Этот покров заметен уже от дверей.
Интересно, конечно, в какой последовательности работали художники и как, насколько осознанно получилось у Франчи убрать конкурентов.
Ораторий в Сан-Джакомо-Маджоре
С этой церковью (освящена в 1344 году), внутрь которой инкрустированы ораторий Санта-Чечилия и капелла Бентивольо, расписанная Лоренцо Коста (фрески на обоих стенах, их три
136, и люнет над алтарным образом, созданным Франча), мне не особенно повезло. Я заходил туда дважды, но оба раза капелла Бентивольо была закрыта – находится она слева от алтаря в глубине апсиды, со стороны входа ее даже не видно, она теряется в потемках.
Это теперь я знаю, что капеллу открывают лишь раз в неделю – утром в субботу. Только тогда можно разглядеть фрески не из-за заборчика (я кинул в аппаратик монетку, свет вспыхнул, а что толку – рассматривать «Триумф славы» и «Триумф смерти» Коста можно лишь сбоку), что, конечно же, входит в правила игры, потому что путешественник, разыскивающий в итальянских городах всевозможные культурные лакомства, время от времени обязан обламываться, чтобы чувство прекрасного не пресыщалось, но саднило недостачами и утратами
137, призывающими вернуться сюда еще раз. Для очистки совести или же для окончательной расстановки всех галок.
Сам храм красивый, но выхолощенный, хотя и находится в крайне харизматичном месте – Сан-Джакомо-Маджоре вписана в длинные университетские кварталы; вокруг почти всегда тусуется прихиппованная молодежь да местная алкашня. Сколько бы я тут ни ходил (в пинакотеку или по иным церквям), вокруг кипит и пенится жизнь. Ораторий Санта-Чечилия и капелла Бентивольо похожи на каменные пеналы, оставленные для редких извращенцев типа меня.
Да, недалеко от капеллы Бентивольо в стену вмуровано мраморное надгробие Антона Галеаццо Бентивольо, созданное Якопо делла Кверча, который работал в Болонье примерно с такой же активностью, как Лев Головницкий в Челябинске или Зураб Церетели в Москве. Правда, в отличие от мастеров советской монументалки, он не раздражает. Его работы почти всегда сокрыты в тени народного опиума, напоказ не выставляются и крайне уместны.
