Я прижимаю обе ладони к посудному полотенцу, чтобы хоть немного остудить. Вся кухня пропахла отбеливателем. Стараюсь говорить с мужем как можно спокойнее. Роберт, Глории Рамирес четырнадцать лет. А если бы это была Эйми?
Не сравнивай эту девочку с моей дочерью.
Почему, черт возьми?
Потому что это не одно и то же. Он почти кричит. Ты знаешь, что это за девки.
Я беру стопку вчерашней посуды с сушилки и ставлю на стол с таким стуком, что вздрагивает дверца шкафчика. Нет, говорю я. Заткни свой поганый рот.
Роберт стискивает губы. Глаза прищурены, руки сжимаются в кулаки, и я отдергиваю занавеску на окне, ищу большую деревянную ложку. Если дойдет до драки, хочу ударить первой. И не помешали бы свидетели.
Извини меня, Мэри Роз, но я не думаю, что заткнусь.
Он кричит, и в это время начинает трезвонить телефон. Не подходи, говорю ему, это коммивояжер привязался. Телефон звонит и звонит, замолкает на полминуты и снова звонит. Роберт стоит и смотрит на меня так, словно я лишилась рассудка. Не подходи, кричу я, когда он делает шаг к телефону. Это торговец, чтоб ему пусто было.
Телефон умолк, и он спрашивает меня, долго ли я буду держать Эйми под домашним арестом, и я вру, что она уже со всеми перезнакомилась на Лакспер-Лейн. Он бочком подходит ко мне и спрашивает, не скучаю ли я по нему хоть немного. А я хватаюсь за грудь и говорю, что у меня мастит.
В десятку.
Я видела, как мой муж по локоть засунул руку в корову, когда там было неправильное предлежание, и плакал из-за того, что корова и теленок не пережили ночь. Но тут одно слово о груднице, и его как ветром сдуло.
Он забирает консервы и одну замороженную запеканку Сюзанны и выезжает на улицу, бибикнув, чтобы я учла. Я съедаю таблетку аспирина и заново наливаю раковину. Напротив, через улицу, сидит на веранде Корина Шепард. Я вынимаю руку из мыльной воды и поднимаю перед окном – она поднимает свою с сигаретой, вишневый огонек весело пляшет в темноте. Привет, Мэри Роз.
Снова начинает звонить телефон, и я собираю волю в кулак, чтобы не подбежать и не сорвать трубку. Ладно, давай, приходи, сволочь, хочу сказать ему. Встречу тебя на веранде с винчестером.
Глори
Шесть часов утра, и Альма устала после ночной уборки кабинетов и отдела дорожной безопасности, кредитного союза и бытовок, уборных, где мужчины иногда писают мимо унитаза, урн, полных протухшей еды и пустых аэрозольных банок. Но сегодня пятница, и она, вместе с шестью другими женщинами из бригады, ожидает получки – денег на продукты и аренду жилья, денег на всякие мелочи, которые вечно требуются дочке, денег, которые надо послать домой, и, если останется несколько долларов, на какой-нибудь пустяк для себя: крем для рук, новые четки, шоколадку – и в ожидании этого Альма и остальные женщины чуть меньше чувствуют усталость.
Фургон пограничного контроля уже стоит за воротами, задняя дверь открыта и ждет их, и поскольку они женщины – самой молодой восемнадцать, самой старшей почти шестьдесят, и у неё шесть внуков – и поскольку четыре агента, стоящие у машины, крупнее и сильнее их и у каждого на правом бедре красуется табельный пистолет, отправка женщин под стражу проходит быстро и, по большей части, спокойно. Женщин высадят на том конце моста Сарагоса, и Альма так и не успеет сказать брату о деньгах, припрятанных в шкафу в спальне, не успеет взять бутыль воды в запас и вторую пару туфель для долгой дороги в Пуэрто-Анхель, не попрощается с Глори. Альма произносит имя дочери с трудом. Глори – требует, чтобы так её звали. Глори, отрезан последний слог. Его не хватает Альме.
Слух о полицейской облаве быстро разносится по общине благодаря сеньоре Домингес. Она забыла в бытовке кофту, вернулась за ней и увидела в окошко, как забирают женщин. После того как фургон уехал, она почти час стояла, словно её ноги прибили к полу. Потом, когда заступала новая смена, она тихонько вышла за ворота. И месяцами люди будут говорить, что не было бы счастья, да несчастье помогло: Луча Домингес забыла кофту, легкий бумажный кардиган, с которым не расстается даже весной и летом, – не только потому, что часто мерзнет, но и потому еще, что своим темно-синим цветом он напоминает ночное небо её родины Оахаки. Если бы не она, мужья и дети неделями пребывали бы в неведении о судьбе Альмы Рамирес и Мэри Васкес, Хуаниты Гонзалес, Селии Муньос и шестнадцатилетней девушки, пришедшей в бригаду всего неделю назад – женщины знали только, что зовут её Нинфа и она из города Таско-де-Аларкон в штате Герреро.
* * *
Через три дня после облавы в квартиру Альмы стучится Виктор. Не беспокойся, номер в отеле «Ритц» я оставил за собой, говорит он племяннице, опустив на ковер два вещевых мешка и сумку с продуктами. В бараке в Биг-Лейке капает кран, и сверчки величиной с jalapeño
[11]. Он раздвигает указательные пальцы на дюйм, потом на два, показывая, какие сверчки большие, потом одобрительным взглядом обводит квартиру, как будто не обедал здесь дважды в неделю как минимум, вернувшись с войны. Как будто не видит сухой кладки стену, с оспинами и разводами, ковролин, загнувшийся кверху на плинтусах, жалюзи на окнах, такие ветхие, что развалятся тут же, если откроешь их или закроешь неосторожно. Как будто кран не капает размеренно, и летом вода не пахнет тухлыми яйцами. И не кишат сверчки за стеной.
Los grillos, назвала их Альма несколько недель назад, а Глори выкатила глаза. Господи, неужели трудно выговорить «сверчки»? Ay mija, no maldigas al Señor
[12].
Говори по-английски, сказала Глори. Веди себя как здешняя хоть раз в жизни.
Глори наблюдает за тем, как дядя приносит остальные вещи с тротуара и подходит к её диван-кровати. Он кладет третий вещмешок и небольшой ящик с двумя книгами, пакетом чипсов, коробкой хлопьев и двумя упаковками светлого пива. Здесь приятнее, чем у меня, говорит он, парковка крытая. Мою «Эль камино» не побьет градом. А, Глория?
Глори закрывает ладонями уши и пятится к материнской спальне. Когда она ему напоминает про имя, он смотрит на неё с недоумением. Зовите меня как угодно, просила она мать и дядю, даже прокурора один раз на допросе – только не так. Слушай, говорит Виктор, но почему? Ведь это твое имя. Ей хочется закричать: потому что каждый раз, когда слышу это имя, я слышу его голос.
Пять минут четвертого, и жилой комплекс поет и вздыхает голосами детишек, возвращающихся из детских садов и летних библейских школ. Матери и старшие сестры кричат им, чтобы скорее шли помогать по хозяйству. Вентиляторы в открытых окнах гонят горячий воздух во двор. Ранчера
[13] плывет над парковкой, и Глори опять борется с желанием уйти в спальню матери, лечь на кровать и спрятать голову от мира под всеми подушками. Там, на нефтяном участке, он громко завел музыку, переключаясь с одной станции кантри-энд-вестерн на другую, и раз – на её любимую радиостанцию колледжа, передававшую панк. А почему не заводить музыку громко? Кто тут услышит? Никто не придет тебя выручать, сказал он и был прав.
