После долгого и ужасного пути, после того, как они столкнутся со всей низостью, на какую только способны люди, после того, как уверуют в собственное несравненное и упрямое мужество, эмигранты окажутся на какой-нибудь иностранной транзитной станции, где поймут, что все, что у них осталось от родины, – это они сами: их руки, глаза, ступни, плечи, тела, то, во что они одеты и что натянут на себя ночью, засыпая под отсутствующей крышей.
На некоторых фотографиях, сделанных Анабель Герреро в приютах Красного Креста для беженцев и эмигрантов в Сангатте (рядом с Кале), можно увидеть, что пальцы человека – это все, что у него сохранилось от клочка пахотной земли, его ладони – частичка русла какой-то реки, а его глаза – семейная встреча, на которую он больше никогда не придет.
4
«Я спускаюсь по ступеням в метро, чтобы сесть на ветку „B“. Тут полно людей. Ты где? Да ну! И как погода? Сажусь в поезд, перезвоню позже…»
Из миллиардов разговоров по мобильному телефону, ежечасно происходящих в городах и пригородах по всему миру, большинство, будь то личных или деловых звонков, начинается с сообщения о местоположении звонящего. Людям нужно тотчас же определить, где они находятся. Как будто их преследуют сомнения, что они могут оказаться нигде. Окруженные столь многими абстракциями, они вынуждены изобретать и указывать собственные мимолетные пространственные ориентиры.
Больше тридцати лет назад Ги Дебор пророчески написал: «Накопление товаров массового производства для абстрактного пространства рынка не только нанесло сокрушительный удар по всем региональным и правовым барьерам, а также всем корпоративным ограничениям Средневековья, защищающим качество ремесленной продукции, но и уничтожило автономию и характерные особенности местности».
Ключевое условие современного общемирового хаоса – это де- или релокализация. Это относится не только к практике вывода производства в регионы с самой дешевой рабочей силой и минимальными правовыми нормами. Оно также включает в себя безумную офшорную мечту о новой безграничной власти: желание подорвать статус и доверие ко всем прежним устоявшимся в своих границах местам, так чтобы весь мир стал единым текучим рынком.
Потребитель – это, по сути, тот, кто чувствует или кого заставляют чувствовать себя потерянным до тех пор, пока он или она не потребляет. Названия марок и логотипы превратились в топонимы пространства Нигде.
В прошлом те, кто защищал свою родину от завоевателей, использовали известную тактику замены указателей таким образом, что, скажем, табличка с надписью «САРАГОСА» указывала направление на «БУРГОС». Сегодня знаки меняют не столько защитники, сколько иностранные захватчики, чтобы сбить местное население с толку, запутать его в вопросах того, кто кем управляет, переиначить представления о природе счастья, масштабах бедствия или о том, где следует искать вечность. И вся эта путаница ставит целью убедить людей в том, что их главное спасение – это быть клиентом.
Между тем клиенты определяются тем, где они платят, а не тем, где живут и умирают.
5
Обширные области, которые некогда были сельской местностью, превращаются в зоны. Особенности этого процесса разнятся в зависимости от континента – Африка, Центральная Америка или Юго-Восточная Азия. Однако изначально такое расчленение всегда приходит извне, оно осуществляется в интересах корпораций, стремящихся ко все большему накоплению, что означает захват природных ресурсов (рыбы на озере Виктория, древесины в лесах Амазонки, бензина – там, где его только можно обнаружить, урана в Габоне и т. д.), независимо от того, кому принадлежат эти земли и воды. Последующая эксплуатация ресурсов вскоре начинает требовать строительства аэропортов, военных и военизированных баз для защиты незаконной добычи и взаимодействия с местными мафиози. Потом начинаются племенные войны, голод и геноцид.
Люди в таких зонах теряют всякое ощущение дома: дети становятся сиротами (даже если фактически это не так), женщины – рабынями, мужчины – головорезами. И на восстановление привычной жизни понадобятся целые поколения. Каждый год такого корпоративного накопления увеличивает зону Нигде во времени и в пространстве.
6
Между тем – и политическое сопротивление часто начинается именно между тем, – самое главное, что нужно понять и запомнить: те, кто получает выгоду из нынешнего хаоса, постоянно прибегают к дезинформации и путанице с помощью своих вещателей, внедренных в СМИ. Однако все их заявления никого никуда не ведут.
Но в то же время информационные технологии, разработанные крупными корпорациями и их армиями для того, чтобы осуществлять высокоскоростное управление своим Нигде, используются и другими как средство коммуникации в пространстве Везде, образовать которое они стремятся.
Карибский писатель Эдуард Глиссан прекрасно это выразил: «Сопротивление глобализации состоит не в том, чтобы отрицать глобальность, а в том, чтобы представить себе, какова конечная сумма всех ее возможных особенностей, и смириться с идеей, что, пока отсутствует хоть одна черточка, глобальность не будет такой, какая нужна нам».
Мы устанавливаем собственные ориентиры, даем названия местам, находим поэзию. Да, поэзию необходимо отыскать даже в это время «между тем». Гарет Эванс:
как полуденный кирпич хранит румяное тепло
пути
как роза распускается, даруя нам покой, приятный вздох
она цветет как ветер
как тонкие березы поют истории о ветре
не теряя времени
по пути в грузовиках
как листья изгороди сберегают свет,
который день уже отдал
как ямочка ее запястья бьется, будто грудка воробья
в порыве ветра
как хор земли находит свои очи в небе
и обращает их друг к другу в изобильной темноте
дорожи на этом свете всем.
7
Их Нигде порождает странное – небывалое прежде – понимание времени. Цифровое время. Оно непрерывно продолжается днем и ночью, на протяжении всех времен года, в момент рождения и смерти. Оно столь же равнодушно, как и деньги. Но несмотря на свою непрерывность, оно совершенно единообразно. Это время настоящего, оторванное от прошлого и будущего. Внутри его весь вес приходится на текущий момент, прошлое и будущее не имеют значения. Время более не колоннада, но единственная колонна из единиц и нулей. Это вертикальное время, ничем не окруженное – ничем, кроме отсутствия.
Прочтите пару страниц стихов Эмили Дикинсон
[84], а затем посмотрите фильм «Догвиль» фон Триера. В поэзии Дикинсон вечность ощущается в каждой паузе, фильм же, напротив, безжалостно показывает, что происходит, когда из повседневной жизни стирается всякий след вечности. А происходит то, что все слова и язык оказываются бессмысленными.
