И вот я здесь, образ из мечты моих предков из Польши, Галиции и Австро-Венгерской империи, которую они, должно быть, лелеяли и обсуждали по меньшей мере два столетия. И, будучи здесь, я без колебаний отождествляю себя с правым делом и болью тех, кого Государство Израиль (и мои братья) притесняет с гибельной тоталитарной силой.
Рияд, учитель плотницкого дела, ушел за своими рисунками, которые хочет мне показать. Мы сидим в саду дома его отца. Отец с белой лошадью вспахивает поле напротив. Когда Рияд возвращается, он несет рисунки так, словно это папка с важными документами, которую он достал из старомодного металлического шкафа. Он медленно приближается, и даже куры расступаются перед ним чуть медленнее обычного. Он садится напротив меня и вручает мне свои работы по одной. Они сделаны твердым карандашом, по памяти и с большим тщанием. Штрих за штрихом после трудового дня, пока черные линии не станут черны настолько, насколько он считает нужным, оставив серым штрихам их серебристость. Рисунки выполнены на довольно больших листах бумаги.
Рисунок кувшина для воды. Рисунок его матери. Рисунок дома, который был разрушен, и окон, выходивших в комнаты, которых больше нет.
Когда я наконец кладу рисунки на стол, пожилой мужчина с терпеливым лицом крестьянина обращается ко мне. Похоже, что вы кое-что знаете о курах, говорит он. Когда наседка заболевает, она перестает нестись. И ничего нельзя поделать. Но однажды она просыпается и чувствует приближение Смерти. Она понимает, что умрет, и что же дальше? Она снова начинает нестись, и только смерть может остановить ее. Вот так же и мы.
Контрольно-пропускные пункты функционируют как внутренние границы, установленные на оккупированных территориях, при этом они не похожи на обычные заставы. Они построены и укомплектованы таким образом, что каждый, кто пересекает их, понижается в правах до статуса нежелательного беженца.
Невозможно недооценить значение антуража этих КПП, постоянно напоминающего о том, кто здесь победитель, а кто должен признать себя побежденным. Палестинцы вынуждены, порой несколько раз в день, исполнять роль беженцев в своей родной стране.
Каждый пересекающий заставу должен пройти по ее территории пешком, где солдаты с заряженным оружием наготове выбирают того, кого желают «проверить». Любое пересечение на транспорте запрещено. Исконная дорога была разрушена. Новый обязательный «путь» усыпан валунами, камнями и прочими препятствиями. Вследствие чего каждый, даже здоровый и молодой, передвигается по нему с трудом.
Больных и старых перевозят на деревянных тележках на четырех колесах (изначально сделанных для того, чтобы возить на рынок овощи) молодые люди, зарабатывающие этим себе на жизнь. Они выдают каждому пассажиру подушку, чтобы смягчить тряску на неровной дороге. Пассажиры слушают их истории. Ведь они всегда знают последние новости. (КПП меняют расположение каждый день.) Они дают советы, горестно стенают и гордятся, что могут оказать хоть небольшую помощь. Пожалуй, они ближе всего к хору в трагедии.
Некоторые «пассажиры» передвигаются с помощью палки, другие даже на костылях. Все, что обычно находится в багажнике автомобиля, должно быть переложено в узлы, которые переносят в руках или на спине. Дистанция перехода может измениться за ночь на любое значение от 300 метров до 1,5 километра.
Палестинские пары, за исключением более продвинутых молодых, на публике обычно блюдут определенную дистанцию, которая считается пристойной. Но на КПП пары всех возрастов берутся за руки, осторожно выбирая для каждого шага устойчивую опору и точно вычисляя правильное место для прохождения мимо нацеленных на них стволов, они стараются идти не слишком быстро – спешка может вызвать подозрение, – но и не слишком медленно – колебание может дать повод скучающим солдатам «развлечься».
Мстительность многих (не всех) израильских солдат совершенно особая. Она мало похожа на то жестокосердие, которое описывал и о котором сокрушался Еврипид, поскольку здесь имеет место не битва равных, а бой всемогущих с теми, кто лишен всякого могущества. И все же эту силу сильных сопровождает яростное разочарование, оно вызвано неприятным открытием: несмотря на оружие, их могущество почему-то не беспредельно.
Я хочу поменять немного евро на шекели – у палестинцев нет своей валюты. Я иду по главной улице мимо бесчисленных маленьких магазинчиков и иногда встречаю мужчин, сидящих на стульях там, где до вторжения танков был тротуар. В руках они держат пачки банкнот. Я подхожу к молодому мужчине и говорю, что хочу поменять 100 евро. (На эту сумму можно купить в ювелирной лавке небольшой браслет для ребенка.) Он считает на школьном калькуляторе и вручает мне несколько сотен шекелей.
Я иду дальше. Мальчик, который по возрасту мог быть братом девочки с воображаемым браслетом, предлагает мне купить жевательную резинку. Он живет в одном из двух лагерей для беженцев в Рамалле. Я покупаю. Он также продает пластиковые чехлы для магнитного удостоверения личности. Его хмурый вид подсказывает мне купить у него всю жевательную резинку. Покупаю.
Через полчаса я уже на овощном рынке. Мужчина продает головки чеснока размером с лампочку. Вокруг толпится народ. Кто-то касается моего плеча. Я поворачиваюсь. Это меняла. Я дал вам на пятьдесят шекелей меньше, говорит он, вот, держите. Я беру пять бумажек по десять. Вас легко найти, добавляет он. Я благодарю его.
Выражение его глаз, когда он смотрит на меня, напоминает мне о пожилой женщине, которую я вчера видел. Выражение глубокой сосредоточенности на настоящем моменте. Спокойное и вдумчивое, как будто момент этот может стать последним.
Меняла разворачивается и начинает долгий путь назад к своему стулу на улице.
Я встретил эту пожилую женщину в деревне Кобар. Ее дом был бетонным, недостроенным и скудным. На стенах пустой гостиной висели в рамках фотографии ее племянника Марвана Баргути. Марван мальчик, юноша, мужчина сорока лет. Сегодня он находится в израильской тюрьме. Если он выживет, то станет одним из немногих политических лидеров ФАТХа
[92], с кем будут вести переговоры относительно любого прочного мирного соглашения.
Пока мы пили лимонный сок и тетушка варила кофе, ее внуки вышли в сад: два мальчика семи и девяти лет. Младшего зовут Родина, а старшего Борьба. Они носятся во всех направлениях, внезапно останавливаются и пристально глядят друг на друга, как будто прячутся за чем-то и смотрят, не заметил ли их кто другой. Затем перебегают за новое невидимое укрытие. В эту придуманную ими игру они играли множество раз.
Третьему ребенку всего четыре. Его лицо покрыто красными и белыми мазками, как у клоуна, и он стоит в сторонке, подобно клоуну, – задумчивый, забавный, не понимающий, когда все это закончится. У него ветрянка, и он знает, что ему нельзя приближаться к гостям.
Когда пришло время прощаться, тетушка взяла меня за руку, и в ее глазах читалось то самое особое выражение сосредоточенности на настоящем моменте.
