После двух рюмок на поминках Ликас ушел из дома и долго бродил по тем углам, где искал бабушку. «Она сказала: «Узнай». Что узнать?» Какое-то холодное облегчение опустилась на него. «Умерла, и я свободен». Он любил ее, но не жил с ней долго и не был привязан. «Через девять дней мать и тетка Валя с семьей уедут, и я буду один».
Все спали на диване и на полу в комнате. Утром Ликас вылез потихоньку на кухню, там сидела свердловская тетка Валя. Она курила, выдыхая дым в окно, и стучала по хрустальной пепельнице рубиновым перстнем.
– Что за тетка такая Екатерина Андреевна?
– Это наша соседка.
– Ты ушел вчера, а она приперлась на поминки, спрашивала про тебя.
– Да она нормальная.
– Ведьма.
– Да нет, – Ликасу неприятно было так говорить про нее, – с чего вы взяли?
– Подумалось… Порода такая… – у тетки Вали был мужской голос.
– А у нас какая порода?
– Крестьянская, – она помолчала, – мы все были крестьяне крепостные, рабочие труженики, из Саратовской губернии.
– Из глуши? – Ликасу вспомнился Грибоедов.
– Из какой «глуши»? Из Саратова, говорю
52.
– Откуда вы это все знаете?
– Изучала, интересно было. У меня дома документы хранятся. Есть семейные легенды. Ты их знаешь?
– Нет.
– Ой, что ты! Дикий какой! Иван, родства не помнящий!
Ликасу захотелось двинуть ей кулаком промеж рогов, но он сдержался.
– Нашу прабабку прадед задушил, когда она от него хотела убежать со студентом. Его помещик наш удавить хотел за это, а потом простил. Бабушка и ее сестры тоже были крепостные, неграмотные. Так вот, когда бабушка замуж выходить собралась, сестры, которые старшие, незамужние, решили утопить ее. Насилу спаслась. А спаслась так: когда ее в кадушку с водой стали пихать…
– Все, все, все. Стоп!
– Чего ты? Неинтересно?
– Неинтересно.
– Эх ты, вот интеллигентный человек, умный, спасибо бы сказал, что его просвещают.
Ликас нагнулся к ее уху, почти касаясь перманентных кудрей
53.
– Заткнись, сука.
Тетка замолчала покорно, как будто ждала именно этого.
* * *
Шаг за шагом. Шаг за шагом. Тень лилась серыми кляксами мастики по вмерзшим в снег листьям, острыми запахами гвоздики по тающим тропам, неведомым тропам.
Тоненькими каблучками звук рассекает камень. Часы тикают. Движется тень. Девочка Женечка, в расклешенных джинсах, со стрижкой каре, сводит с ума тех, кто уже все пережил, и тех, кто еще никуда не добрался.
Кем же ты станешь? Ей уже восемнадцать. Первые тайны уже позади, новое, новое, новое.
Сколько еще оптимизма и планов, веры в себя. Юность – такое короткое сладкое время. Временно, только в этом отрезке столько любви, мудрости, острого. Если его растянуть, юность станет не юностью. Ну а пока тень от ее каблучка тянется ножкой серебряной рюмочки, дымкой, распластанной памятью, следом за ней, следом за ней.
* * *
Человек – это сумма того, что было до него, а может быть, делимое, под которым то и дело проводят черту дроби.
Разъехались похоронные гости. Ликас в порядке исключения начал оформлять квартиру бабушки на себя. Осенью ему исполнялось восемнадцать, и это было возможно.
Он забыл о своих слагаемых и делителях, наслаждался студенческой жизнью. Суррогатной студенческой, но настоящей самостоятельной и одинокой жизнью, когда наступила осень.
Он был одним из тех редких людей, кто не отправился на баррикады в Москве. Пройдя одни, вторые он не заметил. Он до сих пор был ни с кем и ни за кого.
Декан, которую бабушка уговаривала весной допустить талантливого мальчика, взяла его вольнослушателем, решив, что парень на экзамене был не в себе.
* * *
И разделялись страны, расплывались в первобытной мгле континенты. Было сухо и солнечно. И падали на снег листья.
Тени танцевали на панбархате паласов, в полумраке панельной квартиры. Эти недавние дома, такие удручающие своей незавершенностью. Девочки, уставшие от танцев, и мальчики, еще боящиеся девочек. Пить пиво и спать вповалку. Еще крутится пластинка, еще звучит голос
54.
– Тебе нравится, Виталик?
– И да и нет.
– Ты не любишь такую музыку? А какую любишь?
Молчит.
– Жаль, что тебе не нравится.
– Почему?
– Мужчины лучше понимают музыку. Ведь нет женщин – настоящих композиторов. Все великие композиторы – мужчины.
– Хочешь, сыграю тебе? – он чувствовал себя больным. Ему хотелось нравиться этой девочке.
– Нет, сейчас не надо! А ты умеешь?
– Не знаю.
Ликас никогда не болел, пока жил в Литве. Более приятный московский климат плохо действовал.
– У тебя такой вид, как будто ты не спал три ночи.
– А я и не спал.
– Пойдем спать?
– Вместе?
– Просто, – Юле жалко стало его, совершенно какого-то чужого здесь.
– В большой комнате на диване только Васька. Мы его подвинем.
– Пошли.
В соседней комнате свернулись три девчонки, кто-то лег на кухне и в кресле в коридоре.
– Юлька Витальку спать увела.
– Ага.
– Ты видела, что у него за бумаги в куртке?
– Видела, что что-то есть. Он мутный тип.
– И что, ты думаешь бумаги эти посмотреть?
– Ну а что?! – Дарьяна была в стельку.
– Давай, только все не будем брать.
– По ситуации.
Дарьяна и Вика Азарянц босиком протопали в прихожую.
Вика стояла поодаль от крючков с одеждой, почти в дверном проеме. Силуэт ее был виден Ликасу. Ночь совсем светлая, и тени от предметов тянулись от окна к стенам.
«Человек – объемный организм, тень его – плоский призрак прошлого – сопровождает в этой жизни. А есть и позапрошлое. Но оно невидимо. Одномерность, супериор-тень, она тоже есть у каждого. Мы уплывем в лодке Харона в мир теней и станем постериор-тенями
55 более сложных себя… Вика. Силуэт Вики, в темноте он сам – тень. В темноте мы становимся своим прошлым».
