Федор Сергеевич уже смирился с тем, что сам произвел на свет такое существо, бессмысленное, к кружащееся, как муха с оторванным крылом. Он не вспоминал уже узбеков, хотя и остался в душе осадок.
К вечеру он протрезвел. Жена должна была уже прийти, но задерживалась, Василина кружила и кружила и хватала его корявыми пнями своих пальцев.
– Сядь уже! – нет, она продолжала, и от усталости только становилась агрессивней, а он уже не знал, как с ней сладить, в какой-то момент они стали драться.
Одуревший от нескончаемой суеты Федор Сергеевич тряс Василину, пытаясь остановить, она понимала это как игру и только заводилась. От его толчков и встряхиваний она смеялась. Видя, что эффект обратный, Федор Сергеевич стал бить ее. Тогда Василина зашлась рыданиями. Она смеялась и плакала, и драка не прекращалась.
«Я умру, я больше не могу», – голова раскалывалась от коньячного остатка и суеты, он потащил Василину в ванну под холодный душ.
А потом пришли жена и Таня, и все как-то успокоилось.
А утром Таня, зная, что теперь увидит Василину нескоро, попрощалась, погладила спящую по густым кудрям темных волос.
«Отдохнул три дня после командировки, называется», – мысленно ворчал Федор Сергеевич.
Жена красила ногти, а потом, когда они высохли, пошла в ванную. Василина потащилась за ней.
И только он выдохнул, радуясь, что уже вот-вот избавится от своего питекантропа, страшные удары, треск и крик раздались из закрытой ванной.
Инна и Василина с почерневшим лицом лежали на полу. Пульс у Инны был, правда, аритмичный. Он вызвал скорую.
* * *
В тот самый час, когда Федор Сергеевич метался вокруг жены, разбитых Ликасом щипцов для волос и погибшей от удара током Василины, Таня поехала к Юргису. Она сбежала с двух последних пар, и автобус вез ее мимо прохладных бетонных коробок с людьми в сторону его дома. А потом Таня приходила в институт веселая и загадочная, иногда задумчивая. Василину через день кремировали, урну поставили на балкон, и могилы у нее не было.
* * *
Поездка в Суздаль для студентов была бесплатная. Ликасу не полагалось, но секретарша декана ему симпатизировала, что-то там записала, и рано утром 23 февраля у гостиницы «Савой» студентов подхватил «Икарус» и повез в заснеженный мрак недалекой резкоконтинентальности.
Ликас боролся со сном, заглядывал в зажигающиеся окна. Было зябко. Рядом сидел Рома и дремал, а впереди у окна – Таня. Лицо ее, то задумчивое и сонное, то любопытное с острыми карими глазами, отражалось бликом в оконном стекле. Она то поднимала ладонь и тонкими пальцами крутила сережку, то опиралась на кулак подбородком. Ее юное, словно выточенное из камня лицо было особенно прекрасно в этом слабом отражении, оно растворялось в белых заснеженных полях, подсвечивалось огоньками деревенек на пути.
И всю эту дорогу до Суздаля Ликас видел сквозь ее лицо, а Дарьяша, сидевшая сзади, сквозь его отражение.
* * *
– А вы знаете, что у Ромы сегодня день рождения?!
– Да ладно!
– Ты сдал меня, гад!
– Нет чтобы проставиться, поперся на экскурсию просто так. С тебя пузырь!
– Ну, я согласен! Когда вернемся, – закряхтел Рома. Он смутился.
– Не повезло нашему Ромке, день рождения в праздник, считай на подарок меньше.
– Ну, не скажи! Не повезло, это когда день рождения летом. Вот у меня летом. В каникулы все разъезжаются, и я праздную его только с родственниками.
– Нет, Дарьяш, летом – это хорошо. И умереть и родиться.
– Особенно умереть!
– Чего хорошего?!
– На могилу будут приходить, а зимой – никто не придет.
– Рома, мы тебя поздравляем!
* * *
Церковь на площади была открыта всем ветрам. Она завернулась в синее небо, в неожиданную предвесеннюю ясность. Ветер и мороз охватывали тысячами тонких пальцев. Белый гостиный двор, монастырь, храмы с заколоченными вратами и окнами и Таня, отражавшаяся во всех стеклах, мимо которых проходила. Музей игрушки, заснеженные мосты, белый целлофановый пакет, возносящийся на Торгу
66. Бессмысленный город горького и сладкого чужого прошлого, в который хочется приехать еще, но оставаться слишком страшно.
Отобедали в большом зале столовой, где давали порезанный наискось черный хлеб и квас к серым котлетам.
А потом они снова мерзли в овраге под крепостным валом, и только Таня была равнодушной, и не замерзшей, и не испуганной.
– Ты замерзла?
– Ага! Немножко. Ноги замерзли. А ты?
– Тоже.
Дарьяша взяла его руки в свои теплые мягкие ручки.
– А руки теплые!
– Они у меня всегда теплые!
Ликас сел с ней, враз оборвав отражения. И всю дорогу назад они говорили о климате севера и средней полосы, о доме, о том, как лучше искать музыку по друзьям, где достать шмотки.
И деревни мелькали в ранней ночной темени, разрушенные храмы холодной войны страны самой с собой.
– Где ты живешь?
Он сказал.
– А если я приеду?
– А если я сам тебя затащу?
– Затащи.
– Поедем сегодня?
– Сегодня нет.
– А завтра?
– Попробуем.
* * *
Снег падал последними февральскими хлопьями, вырезанный из бумаги, из ваты, из перьев белой птицы.
Дарьяша хотела попросить его постелить новое белье, но не хватило духу, а сам он не догадался.
«Ну и черт с ним. В конце концов, может так и надо. Какая разница». Мягкие ее руки, всегда теплые, касались его кожи, и он уже не очень различал, кто это, когда придавил ее к дивану, и не с первого и даже не со второго раза в такт его пружинящим движениям, он входил в резонанс с чем-то неведомым, холодным, вечным и временным для него.
Чье это лицо перед ним, кто это – не важно. Что это неаполитанской пастелью
67 набросано случайным художником?
Ветер раскачивал липку во дворе. Скрип ее был метрономом медленного начала их соития.
* * *
Чтобы расти, нужны нетупиковые люди рядом. Ветер весенний иногда прилетает в Москву в феврале. Солнечный воздух, пропитанный мокрой землей. Это то самое, тягостное-теплое, невыразимое, лучшее, что только можно вдохнуть в марте, когда тает снег. Как там сейчас в Литве? Тепло, и в воздухе водяные пузыри. Крыши особенно яркие. Когда обливаешь что-то водой, цвет наполняется, берет взаймы жизнь и жидкость вокруг. И в Литве это особенно чувствуется. Как бы ни казался себе Ликас русским, проснувшаяся любовь его к прошлому уже не гасла. Она не гаснет почти ни в одной нации, потерявшей свое. Ее невозможно низвести, растворить. Любовь генетическая и любовь кинетическая
68. «Даже у греков нет такого названия любви к одной из двух родин».
