Ликас не ждал ее. И когда он открыл, Женю, пришедшую через холодные дворы, через лестницу цвета бордовой грязи, вдруг обдало странным запахом сахара и молока.
Он стоял у двери, невысокий, словно бы собранный, как пружина. Он никогда не казался расслабленным. Ни за пишущей машинкой, а впоследствии за клавиатурой, ни в парке с Юргисом, куда они, бывало, ходили гулять вместе.
Он был такой же, как всегда, напряженный и мрачный, в аромате ванильного сахара, с полотенцем в руках.
– Ли, ты что это?
– А я пек блины. Проходи.
И такое чувство жалости накрыло ее, что все недавние мысли пропали напрочь. Это была всепоглощающая, страшная до содрогания жалость, с которой чувство любви у русского человека никогда не сможет тягаться.
– Тебе один блин остался. Смотри, каких напек! – Ликас протянул ей единственный красивый блин на блюдечке. – Прости, остальные съел.
– Ничего себе! – она вымыла руки и взяла тонкий, солнечный, а не лунный блин двумя пальцами. Он растаял во рту, кисловато-сладкий, с хрустящими темными краешками.
– Как тебе в голову пришло печь блины?
– Не знаю. Книжку кулинарную доперевел, вот и взялся. Захотелось. Там рецепты такие… Заманчивые, что ли.
– И они у тебя сразу получились?
– Да.
– Удивительно… Подряд одинаковые?
– Да, – он засмеялся. Смех этот был безобидный, простой, и ей еще жальче стало его. Он не знает про письмо. Он думает, что она вечером пришла, потому что любит его, верит, что все блины получились отменными как один, останется с ним ночевать, и это конец сказки. Хороший конец. И какое счастье, если бы так оно и было.
– Прямо не блины, а точка Фейнмана
77.
– Почему?
– Все одинаковые.
– У Фейнмана только шесть одинаковых девяток, а у меня десять. И не девяток кривых, а солнышек, значит – нулей. Девятки встречаются в числе пи чаще всего, а нули реже всего. Число пи – скучная штука…
– Интересно, на какой позиции стоят десять нулей?
– Интересно, почему такое сравнение пришло тебе в голову? Но если первая точка Фейнмана – в первой тысяче от начала пи, то вторая – на 194 тысяче.
– Значит, если раз в тысячу лет два человека думают об одном и том же, с ними потом это может повториться через 194 тысячи лет.
– Нет, это повторяется ежеминутно.
– И никогда.
– И никогда.
Машин во дворе теперь стало много. И оттого, что даже ночью кто-то приезжал, уезжал и парковался, по потолку бежали светлые блики, как еще полгода назад в Жениной коммуналке. Ликас спал.
«Я никогда его не предам. Я не могу его ни разочаровать, ни обидеть. Никаких писем. Я смогу это разрулить. И не мучить его». Спустя пару часов из сна ее вытащила мысль: «Мне скоро тридцать. Может, я и родить-то уже не смогу», – и она уснула снова с чувством, что могла бы пожертвовать. Могла бы пожертвовать…
– Ты вернешься вечером?
– Да.
* * *
Была настоящая солнечная оттепель.
– Евгения Игоревна, проходите, присаживайтесь, – следователь был похож своим мужским типажом на Виталика, но совсем другой повадки.
– Евгения Игоревна, я ознакомился с делом о самоубийстве Руслана Гордеенко.
– Так.
– Возникли дополнительные вопросы к свидетелям, – следователь перекладывал на столе бумаги в крафт-конвертах и не смотрел на нее.
– И что же?
– Он же зарезался у вас на глазах.
– Да, но в темноте. То есть при нас, но почти не видно было.
– Расскажите еще раз с начала, как это было?
– Простите, как вас зовут?
– Вадим Андреевич.
– Вадим Андреевич, мальчик зашел, когда было темно. Около двенадцати ночи. Я была уверена, что дверь закрыта, но она не захлопнулась.
– Вы были не одни…
– Да, со мной был мой друг Виталий Морос. Он был у меня впервые.
– Вы вместе учились…
– Да. Мы вместе учились в институте. Он был, правда, вольнослушателем. Но мы проучились все пять лет.
– И что-то необычное за ним замечали?
– Нет.
– Компанейский, дружелюбный?
– Да. Почти всегда участвовал в общих праздниках, гуляли вместе. Он абсолютно нормальный парень.
– Почему не получил диплом?
– У него не было аттестата об окончании школы и по уставу вуза его не могли зачислить. Просто юридический вопрос.
– Зачем же он тогда ходил на лекции?
– Ему было интересно.
– Понятно… – Вадим Андреевич встал из-за стола. Сейчас он не спешил, это было видно. И был рад новой должности. Это видно не было, но почему-то до Жени это доносилось. – Евгения Игоревна, вы знаете, что на Виталия Мороса заведено уголовное дело?
– Нет.
– В другой стране, правда.
– В Литве?
– Да.
– Из-за чего?
– Он выбил глаз приятелю. Тяжкие телесные повреждения.
– Слышала об этом случае, но о деле не знала.
– Есть еще одно закрытое дело. Оно не имеет отношения к нашему УК, но, тем не менее, говорит о том, что Виталий Морос склонен нарушать порядок.
– Какой порядок? – ей стало смешно. Вначале было страшно, но теперь стало смешно. Самодовольный мальчик, недавно получивший это место. Что он может ей сделать? Ликасу – да, но ей – ничего. Мелькнула мысль: «Может, он даже младше меня…»
– Вадим Андреевич, что вы от меня хотите? Какие у вас вопросы?
– Евгения Игоревна, получается, вы спали с вашим другом, а мальчик Руслан зашел в комнату с ножом, заполз на карачках на вашу кровать, нагнулся над вами и перерезал себе горло?
– Да.
– Зачем?
– Мне сложно понять логику сумасшедшего. Насколько я знаю, он состоял на учете.
– Он был в состоянии ремиссии.
– Я ничего в этом не понимаю.
– Это значит, что он мог вести себя странно, но без агрессии.
– Он был больной. Ненормальный человек. Маргинальная семья, вряд ли он принимал лекарства вовремя. Неадекватный, опасный мальчик-подросток.
– У меня другие мысли на этот счет.
– А я здесь причем? Я вообще жертва этой маргинальной семьи. Он мог зарезать не себя, а меня. А я теперь еще должна по судам бегать.
