Ликас слабо понимал, что происходит, если не сказать, совсем не понимал. Он чувствовал только ненависть к себе, презрение к родителям. В его русской школе висело ощущение обреченности, словно он ходил в школу для неандертальцев, чужую, смешную.
На уроке химии, который вел старик-литовец, класс получил задание найти элементы таблицы Менделеева в стихах Юстинуса Марцинкявичуса
21.
«Что за бред», – думал Ликас. Полкласса сообразило, что речь идет о золоте и серебре, классические метафоры осени и зимы. Ликас получил неуд, он пытался понять, в чем связь химии и поэта Марцинкявичуса…
В конце сентября кое-кто из знакомых ребят раздавал листовки литовского движения за перестройку.
«Элита» рабочего района – директора предприятий и школ – создавали «культурные объединения», борющиеся за сохранение национальных ценностей.
Ликас был свидетелем драки, когда группа литовцев напала на десятерых поляков. В порыве шовинизма они яростно дубасили потенциальных носителей американских ценностей.
Ликас не знал историю, генетическая память пока не прибивала его ни к одному берегу. Он жалел поляков, не зная о том, как они в 1919 году отхватили Вильно
22. Он сочувствовал просто из солидарности, потому что сам дрался с полнокровными наследниками жимайтов
23.
Он был еще совсем мальчик и судил по-детски.
– Ты знаешь, что Вильнюс вернули Литве советские военные в 1939 году? – спросил как-то у Ликаса Юргис.
Все чаще в детских разговорах появлялись политические темы.
– Ну и что?
– А теперь литовцы ненавидят нас и Союз. Это же неблагодарность!
– Я за свободу. А в Союзе ее нет.
– Какой тебе свободы нет?
– Никакой, – Ликас сам не знал, какой.
Для него был один закон – закон улицы. Свобода и формальность ее ограничений были просто словами. Он вообще не формулировал для себя понятие «закон». «Есть закон: ночью спать – днем бодрствовать. Есть закон: утром завтракать – днем обедать». Только сейчас, в тринадцать лет, он начинал задумываться и пересматривать свои понятия на этот счет. Так же понятие «свобода» для него было только «свободой» от родителей, от обязанностей. Обязанностей у него и так не было никаких, так же как и привязанностей и моральных обязательств, хотя он и не был лишен эмпатии.
В пятом классе он теснее сошелся с Симонасом и Йонасом. Это тоже были ребята, которые мечтали уехать из Литвы в Москву. Симонас был поляк, попавший в Каунас случайно из-за смерти родителей. Взявшие его родственники назвали себя потомками Гогенцоллернов
24, и он быстро перенял их манеру. Называл себя герцогом в изгнании и мечтал продвинуться по партийной линии.
Йонас был более адекватный мальчик. Его отец и мать развелись, и он надеялся вернуться в столицу. Он прожил в Москве большую часть жизни и не знал ни слова политовски. По документам он был просто Ваня Чернов
25.
Русская школа оставалась оплотом социализма, она словно бы стояла на обочине пылящей дороги. Конечно, отдельные учителя вроде химика смущали покой, но в целом ученики видели общий настрой республики сквозь закопченное стекло.
* * *
Был ноябрь. Влажный, холодный. С короткими темными днями и мутными ночами. Йонас с Ликасом сидели на батарее в подъезде йонасовского дома, голодные и замерзшие.
– Сейчас бы мяса кусок да музыку.
– У гинтарасовской кодлы есть магнитофон.
– А у нас хрена лысого…
– Мне мать никогда не купит, – вздохнул Йонас.
– А отец может прислать из Москвы?
– Он сюда ничего не пришлет. Требует, чтобы я приехал. Сказал: «Придешь – будет все, а матери ни копейки не дам».
– А алименты?
– Не знаю, не слышал.
– Он как вообще, нормальный?
– Да, он клевый. Он за демократию, равные права, за Европу. Говорит, что КПСС прогнило и там старые пердуны.
– А ты за кого?
– Я тоже за демократов.
– Завидую… – буркнул Ликас.
– А чего завидовать?
– Если бы я понимал, кто такие демократы, кто коммунисты, я бы тоже кого-то выбрал.
– Понятно все. Демократы за народ, за молодежь, коммунисты – деды слабоумные, в маразме.
– Мне вот мало твоего мнения, чтобы поверить. Даже тут вообще нельзя верить…
– Эй, уроды малолетние! – раздалось из распахнувшейся двери квартиры, – валите к черту! засрали все, мрази!
Ликас встал и молча пошел на улицу, Йонас зябко сунул руки в карманы и двинул за ним, плавно двигая бедрами, почти не поводя плечами.
Йонас хотел было перейти на повышенный тон и отстоять свою политическую точку зрения, но соседский окрик сбил его, и последнее слово осталось за Ликасом как-то само собой, по-философски, даже красиво.
Они остановились в оранжевом ромбе света, падавшем на землю из окна булочной.
– Ну и куда идти теперь?
– Куда?.. Туда!
Их гоняли изо всех подъездов, угрожали милицией.
– Тогда по домам что ли? – сплюнул Йонас.
– Да, холодно, и жрать охота. На самом деле можно и в церкви посидеть.
– Ты ее к котельной подключишь?
– Костер разожжем на полу.
– Утро вечера мудренее. Орейвуар.
– И вам того же.
С этого вечера Ликас стал мечтать о магнитофоне.
Он даже знал, что хотел. Это был только-только появившийся латвийский VEF 286, стереомагнитофон, двухкассетник. Он стоил пятьсот рублей. Семейный бюджет за три месяца. Нда…
* * *
Пол в церкви местами был разобран. Штукатурка барочных нефов скрючилась, шелушась, и стала похожа на сомкнутые черные крылья бабочек, зимующих в темноте безвременья. Орган давно сломан, его словно раздавили, и трубки торчали с хоров ребрами Левиафана.
Ликас, Юргис и Йонас принесли сырую картошку, соль, спички.
Над одним из приделов не было крыши, там и решили жечь костер. В этой церкви прошло все детство Ликаса, Юргиса и других ребят. Здесь они прятали «клады», делали тайники, играли «в войну», курили, за эту цитадель шли битвы между дворовыми бандами…
