* * *
Это насыщается и ликует /больше мне сейчас нечего человеческим языком про это сказать/.
* * *
Утро четвёртого дня без Плюша начинается с похорон во дворе. Умер какой-то сосед, соседка, неважно, гроб выносят из подъезда с оркестром, как в старые времена. Это невыносимо, это выглядит, как издевательство, это и есть издевательство, – думает Зося, кое-как проспавшая три с половиной часа. – Вроде сейчас так не делают, во дворах не хоронят, есть специальное похоронное место, зал для прощаний, или как он там называется, много залов прощаний, чтобы живым посторонним людям раньше времени о смерти не напоминать. Ясно, что это просто моя смерть подошла так близко, что уже открыто потешается надо мной.
Зося плещет в лицо ледяной водой, чтобы глаза открылись, надевает пальто прямо на домашний спортивный костюм и выскакивает на улицу, потому что больше не может в этом гробовом похоронном смертном доме сидеть. Идёт куда-то, неважно куда, лишь бы отсюда, лишь бы от гробов и оркестров подальше уйти.
У Зоси хорошее чувство времени. Из ряда вон выходящее. Можно сказать, настоящий дар. Такому не учатся, с таким рождаются. Ну или всё-таки учатся, просто сами не знают, когда и как.
У Зоси не только хорошее чувство времени, но и опыт, научивший её себе доверять. И когда, свернув на улицу Пилимо, Зося вдруг понимает: пора, – она ни секунды не сомневается. Пора, значит, пора.
Значит так, – холодно, отстранённо, почти равнодушно, как бывает только сразу после выматывающей истерики или после многодневной бессонницы, думает Зося. – Значит, так. С меня хватит. Так чокнуться можно; собственно, я уже. Все люди смертны, я тоже; что потом, никто толком не знает. Но это не означает, что я обязана прямо сейчас умереть. Из-за какой-то уродской тётки знаков каких-то себе навыдумывала, предупреждений, указаний судьбы. А у тётки просто какое-то кожное заболевание. Или вообще всё примерещилось мне.
Значит, так, – думает Зося. – Хватит сходить с ума. Во что я свою жизнь превратила? Нервы ни к чёрту, на работе завалы. Даже кота не пойми зачем отдала.
Значит, так, – думает Зося. – Не было ничего, кроме моей истерики и нескольких панических атак. Сейчас пойду домой и позвоню в поликлинику… в частную клинику, там специалисты хорошие, и гораздо быстрей. Запишусь к психиатру, пусть прописывает таблетки, лучше так, чем снова сутками не есть и не спать. А пока… ну, буду спасаться домашними средствами. К Мишке поеду вечером. И йогу, между прочим, никто не отменял.
Но самое главное, – думает Зося, и в её внутреннем голосе так явственно проявляется ярость, что безобидный пьянчужка, шедший за нею следом, сам не понимая почему, разворачивается и куда-то, вихляя, бежит. – Самое главное, – говорит себе Зося, – прямо сейчас осознать, что я слегка повредилась умом, а больше со мной ничего не случилось. Не было никакой тётки-смерти. И знаков ужасных не было. Полёт фантазии на крыльях воображения. И всё, и всё.
* * *
Это не беспокоится, что жертва вот-вот сорвётся, уже почти сорвалась с крючка. /Мы уже знаем, что это не умеет испытывать беспокойство, оно не беспокоится никогда. Ощущения этого сейчас скорее похожи на ощущения младенца, у которого изо рта грубо вырвали бутылочку с молочной смесью – только что было много еды, и вдруг её нет!/
Это опытное, это знает, что с людьми такое бывает. Иногда они способны ни с того, ни с сего успокоиться, перестать испытывать страх. Наверное, просто устают долго мучиться. С жертвами этого подобное уже не раз случалось, этому не привыкать. Это знает, что ему делать, верный способ, надёжно работает, всегда помогает. Всего-то и надо – приободрить свою жертву, показаться ей ещё раз.
Это не любит лишних усилий, но никогда не ленится, если они нужны. Поэтому оно обретает форму и имя Кристина Жебас. Кристина Жебас появляется на улице Пилимо, в нескольких метрах от жертвы, идёт за ней, наступает в её следы. Это знает по опыту, что приём особенно эффективно работает, когда подходишь сзади, прикасаешься, тянешь за руку, шепчешь ей: «Обернись».
* * *
Зося идёт по улице Пилимо, собранная и спокойная. Рано радоваться, ты давай сперва испугайся как следует, – говорит себе Зося, когда сзади кто-то тянет её за рукав. Останавливается, оборачивается, видит страшную тётку в сиреневом, её гнилую землистую рожу, жуткий мертвецкий оскал. И в первый момент леденеет от ужаса, хорошо, ответственно леденеет, практически до остановки сердца, так что тётка, теряя себя от неслыханной сладости, ликуя, забыв о себе /если, конечно, там есть о чём забывать/ приближается, тянется к Зосе, сливается с ней всем своим прожорливым существом, и в этот момент Зося начинает смеяться, потому что, ну, господи, это же правда смешно, какой-то грёбаный Лос Муэртос в северном городе Вильнюсе, с утра пораньше, в разгар рабочего дня.
– Тётя, – сквозь смех говорит ей Зося, – ты совсем долбанулась по улицам в таком виде ходить? Люди же смотрят! Ты чем вообще думаешь? Хуже зомби из сериалов, честное слово. Те, по крайней мере, не ходят в сиреневом. Ну чего, тебе помочь закопаться? Или сама?
/Смех не особо популярное оружие. Мало кто из наших рискует его применять, потому что смех срабатывает как оружие только когда удаётся подманить жертву так близко, чтобы она с тобой буквально слилась, чтобы твой смех звучал не просто совсем рядом с этим, а прямо внутри его. На расстоянии от смеха толку немного – отпугнёшь тварь, да и всё. Потом придёт в себя, восстановится и как ни в чём не бывало снова за добычей пойдёт. Но Зося очень любит убивать именно смехом. Хлебом её не корми, только дай лишний раз над этим поржать. Ради такого шанса готова морочить это неделями, накручивать себя до почти настоящих панических приступов, биться в истерике, выть от почти настоящего ужаса, ночами не спать, лишь бы это наелось её сладкого ужаса, поверило, что жертва целиком в его власти, потеряло всякую осторожность и близко-близко к охотнику подошло./
* * *
/Это даже сейчас, приняв человеческую форму по имени Кристина Жебас в сиреневом пуховике, внутри совершенно иначе устроено, оно нинасколько не человек. В любом человеке смех может звучать сколько угодно, не причинив ему никакого вреда, а в этом смеха не может быть ни секунды. Смех не совместим с материей этого, с самой основой его не-совсем-бытия./
Это не оплакивает своё поражение. Не грустит, ни о чём не жалеет, не ругает себя. Не клянётся быть осторожней в будущем, аккуратнее выбирать себе жертв. /Некому быть осторожней. Этого больше нет. И никогда не было. Если уж это исчезает, оно исчезает сразу отовсюду и навсегда. Не только в настоящем и будущем, но и в прошлом. Во всех временах./
* * *
Зося достаёт телефон из кармана, набирает какой-то нелепый номер, состоящий почти исключительно из звёздочек и нулей. Говорит:
– Есть игра. Принимаю поздравления, шеф.
/Вместо поздравлений шеф первым делом выписывает Зосе люлей за то, что чуть себя не угробила. Но это лучше любых поздравлений – если уж даже шеф распекает тебя за неосторожность, как тревожная бабушка, значит, ты и правда настоящй герой./
