Наутро Эрик был совершенно уверен, что никакой десятки в ботинке не обнаружит. Нельзя принести деньги из сна! Но десятка приветливо выглядывала из ботинка, хорошо хоть не заговорила человеческим голосом: «Доброе утро, я – твой аванс».
Потратил аванс, как богеме тратить положено. То есть натурально пропил, купив в дьюти-фри крошечный сувенирный флакон дорогого французского коньяка. Выпил его залпом, в четыре глотка, на взлёте, не ради опьянения, а, что ли, из чувства долга: надо, так надо. Ощутил непривычное, спокойное удовлетворение, словно правильно, чётко, по нотам исполнил какой-то неведомый ритуал.
Эрик об этом никому никогда не рассказывал. Не потому, что считал великим секретом, просто рассказывать толком не о чем. Придуманная картина, стрёмный мужик-меценат, десятка в ботинке, ритуальный коньяк. Самому такое пережить интересно, но как чужая история – полная ерунда.
Он собирался вернуться в этот город весной, или летом, потому что не нагулялся. Правда, очень хотел. Но сперва навалились дела, потом Надя предложила поехать в отпуск на Корфу, грех было отказывать, у человека с детства мечта, потом – да чего только не было. Короче, Эрик вернулся только четыре года спустя, с женой и трёхлетним сыном – в большой степени именно ради него. Потому что помнил, как сам в раннем детстве любил путешествия – больше всего на свете. И был благодарен родителям за то, что так много в ту пору ездили и не оставляли его у бабушек, а всегда брали собой.
Сразу договорились, что будут гулять не только все вместе, втроём, но и в одиночку – по очереди. Потому что никакая поездка не в радость, если нельзя хоть пару часов одному по городу побродить. Эрик отпускал Надю днём, а она его – вечерами. Смеялась: «Иди, веди богемную жизнь, если сможешь! Лично я уже могу только лежать».
Если считать «богемной жизнью» бессмысленные экстатические скитания по тёмным кварталам, то Эрик ещё как мог – даже когда не мог.
На четвёртый вечер, уже за день до отъезда на город спустился туман, каких Эрик, пожалуй, ещё не видел. И дело не в том, что туман был густой, как первозданная каша, а в том, что он был – как такое назвать? – полосатый? слоистый? Короче, окутывал не всё равномерно, а только некоторые фрагменты – где-то половину квартала, где-то отдельно взятое здание, где-то – только нижний этаж. Свет фонарей расплывался мокрыми кляксами, прожекторы брызгали искрами, как фонтаны, редкие прохожие казались то призраками, то специальными дымными существами, как Энэра в игре Mortal Kombat.
Эрик долго бродил среди этого сюрреализма, как пьяный, хотя не выпил пока ни глотка. Он не то что забыл о существовании баров, скорее, утратил в них веру: какие могут быть бары в таком тумане, бары остались там, где человеческий мир. Вроде и понимал, что туман – это просто атмосферное явление, причём не то чтобы редкое, но понимание почему-то не меняло вообще ничего.
Только когда Эрик оказался на улице, в конце которой стоял двуглавый костёл, и увидел, как туман разделил его неровно, по диагонали, приблизительно пополам, вспомнил – да это же моя несбывшаяся картина! Та самая, которую я по дороге придумал, а какой-то стрёмный мужик, называвший себя «меценатом», купил.
И про гонорар тоже вспомнил. Как меценат говорил, что десятка – только аванс, картина стоит дороже. И предлагал обращаться в этом месте, в любое время. Всегда.
«В этом месте» означало – прямо там, где стоял. «В любое время» означало – в том числе и сейчас. До сих пор Эрик ни разу не вспомнил о гонораре. То есть всю историю помнил, даром что никому не рассказывал, но что можно вернуться за гонораром – нет. А сейчас, когда стоял и смотрел на улицу, ярко освещённая часть которой утонула в густом тумане, а тёмная половина осталась, как есть, понял, что не просто может, но и обязан назвать свою цену. Это было так же несомненно и ясно, как четыре года назад с авансом – что найденную десятку надо срочно, не откладывая, прямо на взлёте, пропить.
Сказал вслух, даже не оглядевшись по сторонам убедиться, что вокруг нет прохожих; ну услышит кто-то, примет за психа, подумаешь, невелика беда.
– Я хочу, чтобы это было правдой. Не совпадением. Я хочу быть человеком, у котрого на самом деле купили воображаемую картину. Чтобы это действительно был не случайный, а мой туман.
Сам не знал, какого он ждал ответа. Может быть, и не ждал. Гонорар за несуществующую картину дело хорошее, но Эрик и сам понимал, что вряд ли на его зов прилетят небесные ангелы и вручат сияющий сертификат. Поэтому выбрал считать ответом чей-то смех, донесшийся не то из тумана, не то просто из-за угла. И давно забытую восхитительную уверенность молодого наивного дурака, что с ним всегда всё будет отлично, потому что его рукой отныне отворяются небеса.
Вечеринка
Набережной здесь нет, и мы идём – ну, просто вдоль берега, по мокрой от недавних дождей траве. Наконец Шш говорит таким недовольным тоном, что у меня явственно начинает ныть левый, видимо потому что слева его сейчас гораздо больше, чем справа, висок:
– Сколько можно бродить без толку, давай сядем прямо тут.
Ему хорошо говорить «прямо тут», у него штаны, если что, не промокнут. У Шш вообще нет никаких штанов. А если есть их аналог, он из другой материи. Понятия не имею, какой, но точно не из той, которая промокает, поэтому Шш всё равно, где сидеть.
Впрочем, вполне возможно, ему вообще сидеть нечем. В смысле, у меня нет полной уверенности, что у Шш непременно есть задница. Шш невидимый. И скажем так, не особенно осязаемый. Не до такой степени осязаемый, чтобы его можно было вдумчиво ощупать и сделать какие-то выводы. Он весь, целиком из другой материи, а не только то, что, теоретически, может быть у него вместо штанов. Это не всегда удобно, но так получилось. С другой стороны, мы ещё и не такое прощаем друзьям.
– Слушай, а у тебя есть задница? – спрашиваю я.
До сих пор Шш не отличался особой застенчивостью. И не особой тоже не отличался. Вообще никакой! Но после вопроса про задницу он умолкает надолго, так что я уже начинаю сочинять извинение за бестактность, длинное и достаточно заковыристое, чтобы его насмешить. Никогда не знаешь, где у кого уязвимое место и о чём при ком лучше не говорить. Вдруг Шш, бедолагу, в детстве дразнили, что у всех вокруг есть задница, а у него нет?
– Это была метафора? – наконец спрашивает Шш. – А что она означает? Что-то я не догнал. Или ты просто имеешь в виду – вот прямо настоящая жопа, как у тебя?
– Вот прямо настоящая жопа, – подтверждаю я.
– А зачем она мне? – изумляется Шш. – Чтобы – что?
Катька тихо хихикает. То есть, возможно, она как раз хихикает громко, но я слышу – тихо. Потому что Катька, конечно, гуляет с нами, но только отчасти. Другой своей частью Катька сейчас живёт дома, в городе Измаиле. Она бы с радостью вся оттуда приехала, но хрен сейчас вот так просто возьмёшь и куда-то приедешь. Для путешествий нынче так себе времена. Поэтому я просто представляю, что Катька идёт с нами вдоль берега. В этом смысле Катьке со мной повезло, у меня хорошее воображение, так что когда я что-нибудь представляю, оно вполне по-настоящему происходит. Ну, почти. То есть целиком вся Катька на берегу всё-таки не появляется, но из дома там, у себя выходит, потому что когда я представляю, как вместе с кем-то гуляю, этому кому-то становится трудно на месте сидеть. И когда я спрашиваю про задницу, а Шш отвечает, Катька нас слышит. И ей там, далеко, в полутора тысячах километров отсюда, делается смешно.
