Кот удивился: так я уже тебе помогаю. Надо что-то ещё?
– Сможешь полдня просидеть у меня на коленях? – спросил его друг. – Или за пазухой? Или хотя бы где-нибудь рядом, касаясь меня хвостом? Потому что иначе меня никто не увидит и не услышит. Подумают, что пришли в пустой дом.
А, вот ты о чём, – понял кот. – Да вообще не проблема. Так хорошо у тебя за пазухой спится, что я там полдня продрыхнуть могу. Но чур вторые полдня мои! Буду бегать, где пожелаю. Мне надо. Иначе это буду уже не я.
– Не вопрос, – согласился тёплый. – Это я понимаю. Да и мне самому круглосуточно здесь присутствовать не особенно хочется. Это уже работа, а не игра. И колбасу воровать на рынке лучше невидимым, – добавил он, подмигнув коту. – Я-то быстро, конечно, бегаю. Вряд ли кто-то догонит. Но терпеть не могу скандалы и суету.
Они ещё долго лежали в траве и смотрели в небо, потому что в августе ночи звёздные, а для понимающего зрителя это лучше, чем любое кино.
– Это конечно будет халтура, какой мир не видывал, – наконец сказал лучше-чем-человек своему другу коту. – Ну и пусть. Всё равно мне чем дальше, тем больше нравится. Мы с тобой теперь ух чего натворим!
Когда мы сюда пришли
Когда мы сюда пришли, нам сперва показалось, здесь нет почти ничего. Я имею в виду, ничего такого, что можно любить, от чего наполняешься невыносимым светом, а твои тени – сладкой спокойной тьмой, от чего теряешь своё себя в обмен на чужое, ничего такого, от чего прекращаешься, а потом начинаешься снова, с другого начала, не с того, с которого началась в прошлый раз.
Но кое-что здесь всё-таки было. Холм, похожий на наш, но не наш, и далёкий звон, и ветер, гонявший разноцветные листья, и дерево, которое их роняло, и дым, и добродушный весёлый волк, который оказался домашней собакой, и крикливые чёрные птицы, и смешная девчонка. Значит, не зря мы пришли, не зря!
Мы не сразу пришли окончательно. То есть сперва это были ещё не мы, а только намёк на нашу возможность, так проще входить. Это примерно как люди, если не все, то многие, стоя на берегу водоёма, осторожно вступают в воду босой ногой, проверяют, насколько она холодная, с визгом отскакивают или спокойно стоят, привыкают, думают и только потом ныряют по-настоящему, целиком. Вот так и мы – сперва немножко приходим, смотрим, пробуем, думаем, привыкаем, а потом или уходим обратно разочарованные, или приходим полностью. Когда как.
Словом, сперва мы, считай, вообще не пришли, только коснулись границы самыми длинными из своих самых старых теней. Стояли, как люди на берегу, смотрели и ясно видели: здесь нет почти ничего для любви, кроме осени и холма, и далёкого звона, и запаха дыма из человеческого жилья. Но потом я увидела стаю чёрных крикливых птиц и девочку в синей куртке с большим капюшоном, Дая – весёлого доброго волка-собаку, Шата услышала голос дерева, а Ях заметила, что дым принял форму дракона, такого красивого, словно великий мастер его рисовал, и мы, переглянувшись, решили – ладно, раз всё так удачно сложилось, можно попробовать вступить в эту чужую холодную осень, как в воду, примерно по щиколотку в неё войти.
Мы вошли, но отчасти, не в полную силу, ещё не совсем. Дая стала серым волком-собакой, Ях смешалась с горьким и сладким дымом чужого жилья, Шата обнялась с деревом, которое роняло листву, ей давно хотелось узнать, больно это или приятно, а я была то человеческой девочкой с капюшоном, то птицей-галкой, то ветром, в котром кружились листья (но не самими листьями, они слишком малы для меня), потому что я очень жадная, мне всегда трудно выбрать что-то одно. Но больше всех я была девочкой, чтобы бегать по листьям, они так смешно, безнадёжно и ласково шуршат под ногами, даже лучше, чем на ветру, и Дая добрым волком-собакой бегала вместе со мной. Это была ещё не любовь, но уже её убедительная возможность, жалко было бы упустить, поэтому, набегавшись, я сказала: а давайте войдём сюда целиком.
Шата со мной часто спорит, но тут согласилась сразу, потому что была не только собой, но и немножко деревом, а деревья всегда открыты к любым предложениям, их на что угодно можно уговорить. Дая со мной никогда не спорит, хотя редко бывает согласна, просто ей интересно, что случится и как всё сложится, если сделать то, что не нравится ей. А Ях так понравилось быть горьким и сладким дымом, что она, ни с кем не советуясь, сама уже начала целиком приходить.
Когда мы пришли совсем, целиком, окончательно, я сперва сгоряча пожалела, что это затеяла, потому что когда смотришь моими глазами, а не ветром, девчонкой и галкой, тут всё такое нелепое, тусклое, недолговечное, что только обнять, смеяться и плакать, а любить невозможно, совершенно точно нечего мне здесь любить. Но я всё-таки зашагала вперёд всей собой, чтобы узнать, как здесь ходят, если уж всё равно пришла. Листья шуршали, как под ногами девчонки, ветер дул, дым клубился, звон вдалеке не стихал, и я сама не заметила, как спустилась с холма.
И Дая спустилась с холма, ей нравится ходить по моим следам, говорит, они сладкие, как роса на лугах Хээярда, что означает «сладкие, как то, чего нет», потому что Хээярд это не наша и не чужая земля, а выдуманное место, где всё без разбора легко любить. Дая сама его сочинила – очень давно, ещё до своей первой смерти, до рождения третьей тени, совсем младенцем тогда была. Дая уже давно не младенец, но всё равно постоянно что-нибудь сочиняет, так уж она устроена, ей иначе нельзя. Давние говорят, когда Дая сама станет Давней, вырастет очень большая, аж до Нетёмного неба, так что мир её больше не сможет вмещать, и умрёт в тысячу пятый раз, всё, что она сочинила, сбудется, осуществится на самом деле, никогда прежде не было, а станет – так. Значит и её смешной Хээярд тоже сбудется, хотя уж он-то совсем не похож на правду, не бывает миров, где слишком легко любить.
Ях спустилась с холма раньше всех и уже почти убежала, потому что опьянела от дыма, которым чуть-чуть побыла, но в последний момент опомнилась и вернулась, чтобы всех обнять на прощание. Тогда Шата тоже спустилась с холма, она обниматься любит. Ях это знает, поэтому аж дважды её обняла.
Потом мы расстались, хотя вместе нам весело. Будь наша воля, не расставались бы никогда. Но когда приходишь окончательно и взаправду, компания тебе не нужна. Любовь – одинокое дело, с друзьями её не разделишь. А мы путешествуем ради любви, в этом наш смысл, долг, работа и радость, для этого мы себе и миру нужны. То, что мы однажды полюбим, становится вечным, а мы от любви умираем, но не целиком, не в полную силу, а только чтобы стало можно снова начаться, это для нас важнее всего. Если время от времени не начинаться заново, так и останешься вечным младенцем с единственной тенью, тень будет стареть, а ты не будешь расти.
* * *
Однако сказать проще, чем сделать, любовь не везде удаётся найти. И не часто такое случается, даже с великими мастерами точно не каждый день. А у меня получается реже, чем у всех остальных, потому что я хочу всего сразу, мне всё интересно, с таким характером очень легко влюбляться, но трудно любить.
Наши Давние говорят, что огорчаться неудачам нелепо, потому что поиск любви – такое же счастье, как её обретение. Я и сама так же думаю. Но чувствую – наоборот. Мне бы – ух! И – бабах! И – дыдымц с фейерверком! Мне бы любви побольше, почаще и посильней. Но получается, как получается. В моей жизни много веселья и приключений, но мало настоящих страстей.
