– Ладно, давай, – кивает она. – Я и сама хочу спуститься на землю. Только чур шаги будут маленькие. Я побольше правды хочу узнать!
Мне бы сейчас просто переставить её отсюда на землю и сбежать подобру-поздорову. Но так делать нельзя. Не потому что так не по правилам, а просто технически невозможно. Мы из разной материи. Из такой разной, что я не могу взять её на руки или за шиворот и унести в безопасное место. Я не могу даже просто к ней прикоснуться. Только изнутри дыханием успокаивать и волей чуть-чуть направлять.
Поэтому ладно. Пусть идёт маленькими шагами. Большими шагами здесь в любом случае не стоит ходить.
Она шагает, а я помогаю. Переставляю наши общие ноги, изгибаю наше общее тело, чтобы держать баланс. Делаю её лёгкой, как дети и кошки, чтобы под тяжестью тела не обрушился ветхий настил. И, как договорились, рассказываю. По одной правде на каждый маленький шаг. Не очень-то мне нравится наши секреты людям выбалтывать, обычно мы так не делаем. Но сделка есть сделка, слово надо держать.
– Не знаю точно, много нас или мало. Но скорее всё-таки много. Гораздо больше, чем только я.
– Мы это просто мы. В человеческом языке для нас нет названия. Чтобы назвать, надо знать, что именно называть.
– Мы совершенно точно не «ангелы». И вообще ни на что из ваших легенд не похожи. У некоторых людей отличное воображение, но всё-таки не настолько, чтобы нафантазировать нас. А когда люди с нами встречаются, им потом рассказывать особо нечего. Тебе, вот увидишь, тоже будет нечего рассказать.
– Мы здесь живём. Мы любим жить в человеческих городах. Раньше жили в лесах, но в городах интереснее. Мы любим, когда интересно. Хорошая штука – человеческие города.
– Вы нас не видите, но мы-то вас видим и слышим. Вы – неплохие соседи. Хотя слишком шумные, это факт.
– Но вы нам не очень мешаете. Не настолько, чтобы из городов убегать.
– Вы нам нравитесь. Не очень сильно, не больше всего на свете. Но немножко всё-таки нравитесь. Скорее да.
– Мы смотрим на вас примерно, как вы – кино. На некоторых людей смотреть интересно. Такие нам нравятся больше всего.
– Но нам очень не нравится, когда вы умираете. Вы всё неправильно делаете. Вам больно и страшно. Так нельзя!
– Мы-то сами умеем умирать правильно. Но не можем вас научить.
– Мы с вами такие разные, что никакие наши знания и умения вам не подойдут.
– Но совсем ничего не делать неинтересно. Интересно придумать, что можно сделать, когда кажется, будто ничего сделать нельзя.
– Поэтому мы иногда вас спасаем. Мы умеем спасать.
– Вообще-то нам вас спасать не положено. Это не наша задача и не наша судьба.
– Поэтому мы придумали игру в удивительные спасения. Играть нам можно и даже положено, игры – это наша, не чужая судьба. Мы играем в любые игры, какие захочется. И это у нас такая игра.
– Мы так играем, – повторяю я, когда она ставит ногу на ступеньку металлической лестницы, по которой зачем-то залезла сюда.
В отличие от настила, лестница прочная и безопасная. Теперь она сама легко спустится. Можно её покинуть. В смысле, разъединиться. Даже нужно, чтобы лишнего не разболтать.
* * *
Но перед тем, как её покинуть, я говорю:
– Ты мне нравишься. Мне с тобой было сложно. Мне ещё никогда не приходилось вслух с людьми разговаривать. Чокнуться можно! Но интересно. Буду теперь иногда специально смотреть на тебя.
– Как триллер? Или комедию? – смеётся она и так ловко спускается, что сразу становится ясно: больше не надо ей помогать.
Есть игра. Теперь точно можно уйти. И я ухожу. Практически убегаю. Теряя тапки, как люди в таких ситуациях говорят.
* * *
Трудный, непростой, тяжёлый, нелёгкий – это называется так? А, сложный. Это называется «сложный». Я – «сложный»? Нет, скорее, мне – сложно. Моё «сложно» – это хорошее «сложно». Моё «сложно» означает, что началась игра, – понимаю я, потому что ко мне внезапно возвращается ясность. Я люблю, когда возвращается ясность, но как-то очень уж быстро она вернулась на этот раз.
Одновременно я понимаю, что человеческое существо, которое на животе ползёт по почти отвесному склону, не просто «существо», а она. Та самая, с которой мне пришлось разговаривать. Очень давно, хотя по человеческим меркам, скорее, недавно. Короче, четыре игры назад.
Я не знаю, как к этому относиться. Потому что, с одной стороны, мне с ней сложно. Очень сложно! А с другой стороны, мне эта сложность понравилась. Она была интересная. Интересная сложность! Поэтому ладно, пусть будет. В любом случае надо отсюда её вылезать.
– Ты меня извини, – говорит она, пока я цепляюсь её, нашей общей рукой за корягу и делаю тело лёгким, чтобы она смогла подтянуться.
– Я нарочно сюда полезла, – говорит она, пока я ставлю её, нашу общую ногу на выступ, на котором можно стоять.
– Страшно было, не представляешь, – говорит она, пока я держу её, наше общее тело в равновесии, чтобы дать передышку. – Дурость вообще ужасная! Но я так хотела снова с тобой, или кем-то из ваших встретиться! У меня ещё куча вопросов. Всю жизнь мечтала с кем-то таким невозможным дружить.
Люди холмов и тумана, люди ветра и тьмы
Люди тумана ясно видят только в тумане и однажды уходят в него; люди холмов, по каким бы дорогам они ни ходили, всегда словно бы поднимаются вверх; люди ветра постоянно в движении, даже если стоят на месте – особенно если стоят; люди тьмы ярко сияют таким потаённым светом, который кажется тьмой; люди тумана
* * *
Нина Олеговна Хомякова-Розене, учительница английского языка, просыпается в три часа ночи, выходит на балкон, кутаясь в старую шаль. Нина Олеговна стоит и смотрит, как с далёких холмов на городские улицы неторопливо стекает серебристо-молочный туман. Думает: как давно мне этот туман не снился! А я же когда-то только из-за него захотела здесь поселиться, никаких иных причин тогда не было у меня. С Андрюшкой мы познакомились позже, почти год спустя.
– Закрой, пожалуйста, холодно, – сквозь сон просит муж и укрывается с головой одеялом. Нина Олеговна смотрит на него с интересом: надо же, совершенно как настоящий. Раньше он никогда мне не снился. Может быть, я и не сплю?
Нина Олеговна возвращается в спальню, закрывает балконную дверь, но не ложится в постель, а идёт на кухню. Вечером варили глинтвейн, пили и не допили, – вспоминает Нина Олеговна и поднимает крышку кастрюли. Но вместо остатков вина, осколков корицы и кусков апельсина, в кастрюле клубится туман.
Нина Олеговна не пугается, не вздрагивает, не протирает глаза, а улыбается, словно встретила старого друга. Думает: вот за это спасибо; а потом: значит, всё-таки сплю. Долго вглядывается в кастрюлю, так внимательно, словно туман – послание (он не послание, а только привет из далёкого дома, всего лишь привет).
