Меч ему снился – часто, почти каждый день. Но он был не выдумка, а настоящий. Живой. Из огня, который не обжигает и не рассыпается искрами, а ровно пылает, как факел в безветренную погоду; он видел такое в кино. У меча было имя, как у человека – Лайгама, совсем не похожее на человеческие имена. Меч научил его быть героем и никогда не сдаваться. Нельзя брать в руки огненный меч, если ты не герой. Во сне так устроено: чем ты храбрее, тем выше становишься, все герои вырастают аж до самого неба. И он в этих снах тоже был великан.
Наяву быть героем оказалось гораздо сложнее, жизнь вообще труднее, чем сон. Наяву он был не воином ростом до неба, а самым обыкновенным ребёнком. Для героя это ужас, как неудобно: детям вообще ничего нельзя!
Впрочем, посмотрев и послушав, как живут взрослые, он понял, что разницы практически нет. На первый взгляд, взрослым можно гораздо больше, чем детям; больше-то больше, но только неважного, не имеющего значения, ерунды, на которую наплевать. Взрослых не заставляют есть суп и котлеты, если им неохота, надевать рейтузы и колючие свитера, их не гонят от телевизора сразу после мультфильмов, не укладывают в десять часов в кровать, и на этом их свобода закачивается. На самом деле у взрослых начальников и обязанностей даже больше, чем у детей. И на работу они каждый день просыпаются, как школьники, по будильнику. Не хотят туда идти, а идут! Взрослые не имеют права гулять по улицам в карнавальных костюмах, раскрасив лица зелёнкой, и босиком, брать без спросу чужие машины, спать на деревьях, стрелять из рогаток, купаться в лужах – короче, из интересного им нельзя практически ничего! Отец объяснил, что за такое безобразное поведение любого взрослого арестует и оштрафует первый же милиционер; он сперва не мог поверить в подобную несправедливость, но со временем убедился: всё так и есть.
Он-то сам, ясное дело, потом нагулялся по улицам и босым, и раскрашенным, и с булавками в обоих ушах. Даже в старом бабкином сарафане однажды фланировал по проспекту на радость своим приятелям и всем остальным горожанам, кому в тот день посчастливилось там гулять. Не потому, что так уж любил выпендриваться, а потому что, – говорил он, всякий раз заливаясь румянцем от ярости, – никто не смеет решать, как мне положено выглядеть. Ни одна зараза не будет приказывать, что мне на себя надевать.
Про огненный меч он, конечно, никому не рассказывал. Не потому что боялся прослыть совсем уж чокнутым психом, на это как раз плевать. Просто с раннего детства знал без тени сомнения, что эту тайну нельзя выдавать даже самым близким друзьям. Зато каждый раз, когда подмывало сдаться, расслабиться, жить как все, он вспоминал имя меча: «Лайгама», – и повторял его про себя. Меч всегда прибавлял ему мужества, а иногда – в это он верил свято, без доказательств – его защищал. Не помогал расхлёбывать мелкие неприятности, но выручал в безвыходных ситуациях, когда самому становилось понятно – всё, допрыгался, край.
Поэтому молодым, как таким дуракам положено, он не умер. Хотя на самом деле по многим причинам, не только из-за меча. Например, потому что когда по-честному ничего не боишься, нелепых поступков, заменяющих настоящие подвиги, можно больше не совершать.
И ещё потому, что всегда был при деле, знал, чем себя занять. С раннего детства всё время что-то лепил и резал, и когда задуманное получалось, был уверен, что счастье выглядит именно так. Примерно за год до окончания школы сообразил, что любимое развлечение можно сделать настоящей профессией, сам разузнал, где учат на скульпторов и что для этого требуется, записался на подготовительные курсы, сел за учебники, получил неплохой аттестат; поступил в художку с первого раза, был лучшим на курсе, с ним носились как с писаной торбой, прощали дурацкие выходки и не в меру крутой характер – он был обаятельный и талантливый. И отлично умел, когда сам считал нужным, и договариваться, и прислушиваться к советам, и пахать.
В итоге, жизнь получилась отличная – такая, как была нужна ему самому. За все годы даже ни разу не запил, вопреки прогнозам родни и всех брошенных им подружек, потому что после пьянок руки наутро дрожали; как ни любил гульнуть в хорошей компании, а твёрдость руки для мечника, в смысле, для резчика – ай, не один ли чёрт – важней развлечений. Вообще всего на свете важней.
В драки он со школьных времён не ввязывался, просто не было нужно, никому даже в голову не приходило всерьёз его задирать. Но эти семеро, курившие возле уже закрытого бара, сами к нему привязались, придрались к пёстрым штанам и крашеной шевелюре, а он, конечно же, не смолчал.
Он им нормально навешал. Потому что правда был бешеный, если его достать. Но у троих нападавших были ножи, и два из восьми ранений, как потом говорили врачи, оказались практически несовместимы с жизнью. Однако он всё-таки совместил. Потому что огненный меч, конечно, существует только во сне, наяву его нет, но он приходит на выручку, когда совсем уже край. Если громко крикнуть: «Лайгама!» – впервые в жизни позвать друга вслух, снова становишься великаном ростом до неба, настоящим героем, каким был в своих детских снах. А герои в дурацких уличных драках не умирают. Так не бывает. Бывает не так.
Врач скорой помощи, которая его забирала, потом рассказывал дома – сегодня спасли отличного, очень вредного мужика. Всю дорогу ругался со смертью, так её крыл, что даже шофёр дядя Толя временами озадаченно качал головой. Кроме брани мы ещё разобрали: «Перебьёшься, зараза! А ну, всем тихо сидеть, бояться! Не было команды меня убивать». Не зря, короче, поехали по анонимному вызову из уличного телефона-автомата, который, между прочим, числится демонтированным уже лет пять.
Он так никогда и не узнал, кто в ту ночь вызвал скорую, откуда вообще в переулке взялся и почему заработал старый телефон-автомат. Но не особо по этому поводу парился. В жизни чего только не случается, в том числе чудеса. Изредка, когда по-настоящему надо, иначе край.
* * *
Третье имя – Лайгама. Третьи врата открываются, имя произнесено.
Эльжбета садится в постели. Она уже почти задремала, но какой теперь может быть сон.
А ключ от врат уцелел, – внезапно понимает Эльжбета. – Добрый знак. Если хотя бы один из ключей остаётся по эту сторону жизни, миру быть.
А если нет, то не быть? Зря старались? – запоздало цепенеет она. И думает новым, незнакомым, чужим, таким горячим, что можно обжечься, голосом прежде, чем успевает подумать привычным холодным своим: «Да, не быть. Но не зря старались. Ничего никогда не зря».
Эльжбета откидывает тяжёлое одеяло, шлёпая по полу босыми ногами, подходит к окну и долго стоит там, прижавшись лбом к ледяному, словно внезапно настала зима, стеклу. Эльжбета плачет, потому что от счастья – можно. И ещё потому, что сквозь слезы город за окном выглядит совершенно иначе, хотя словами не объяснишь, в чём именно разница. Но зачем слова, если прямо сейчас обоим – Эльжбете и городу – всё понятно и так.
* * *
Лет до шести она была, вернее, казалась тихим, послушным ребёнком, родители и бабка нарадоваться не могли. На самом деле она тогда просто осматривалась – вот настолько чувствовала себя в человеческом мире чужой. Наблюдала за родителями и соседями, взрослыми и детьми, слушала их разговоры, чтобы разобраться, как всё устроено, и решить, как себя тут надо вести.
