– Воды отошли полчаса назад, – прошептала жена.
Я замер.
– Почему не позвала меня? – первым вырвался упрек.
– Не хотела отвлекать. Твое дело – защищать, а мое – рожать. Ты здесь не нужен. Также, как и я не нужна там в бою.
Ее прямолинейность всегда нравилась мне. Лейла умела преподносить даже самую болезненную и опустошительную правду каким-то добрым образом, который мне постичь было не в силу. Лейла стала для меня подобием дома, в котором всегда успокоят, поддержат и направят на нужный путь улыбчивой просьбой без озлобленных упреков. И когда я встречал осуждающие взгляды солдат, которым претила мысль о том, что в подобные времена можно думать о создании семьи и, что еще хуже, заниматься охраной беременных женщин, я вспоминал ночную нежность Лейлы в нашем спальном мешке, ставшем брачным ложем в бесконечной череде заброшенных сырых домов во время перевалов роты. В те моменты единения не существовало ничего, кроме границ спального мешка, пропахшего мускусом и потом наших тел. Ни одного гребанного упрека или озлобленного взгляда, ни одного зараженного и ни страха перед ними, ни конца света и ни тотального вымирания людей. Были лишь мы вдвоем. И вся вселенная сужалась до этого райского спального мешка посреди ада, где мы доказывали господу, что вопреки его стремлению выжечь нас до корней, мы все еще живы.
Солдаты смотрели на ситуацию цинично в русле «мы должны охранять залетевшую бабу лейтенанта, когда сами стоим на пороге смерти». Во время конца света трахаться надо с умом – вот, что они хотели мне сказать, но не смели, потому что я выше их по званию. Помните? В моем пьедестале костей больше, чем в их, а значит имею право трахаться без рассудка.
Конечно, ребенок стал для нас с Лейлой неприятным сюрпризом, но потом пришло понимание того, что не все в наших руках, и коли так случилось, значит, тому суждено случиться.
А потому мы сидим сейчас в ветеринарной клинике, пьем воду из собачьих мисок и ждем нашего чуда, боясь представить, как будем выживать после этой ночи теперь уже с младенцем на руках.
Послышался громкий стук входной дверью, смелые шаги и шуршание одежд. В комнату ввалилась одна из моих немногих друзей.
– Вот, нашла кетамина пару ампул! О, привет, Макс! Готов папкой стать?
Света сняла дождевик и встряхнула прямо на нас, она никогда не беспокоилась о чужом комфорте, а потому ее забота о Лейле вызвала у меня недоумение. Наверное, вот так выглядит женская солидарность. Под шлемом оказались черные постриженные в каре волосы. Я всегда задавался вопросом, как она их так ровно подстригает, словно самурайским мечом. Стрижка Светы, как и ее бдительность были безупречны.
– Спасибо, – прошептала Лейла и улыбнулась единственной женщине в нашем узком кругу военных друзей.
Светлана Трухина проделала долгий путь из Белоруссии в составе разведывательных войск. Еще до начала Вспышки она занималась вынюхиванием НАТОвских планов по продвижению войск на восток к границам с Россией. Трухина имеет чутье на заварушку, ей богу, у нее какая-то парадоксальная способность к наблюдениям: она всегда знает, куда смотреть. Два года назад, когда началось наше бегство с авиабазы Тасара
8, где мы обороняли клочок земли стерильной границы, Трухина прибыла на мощном «Руслане»
9 с десятком разведывательно-дозорных «Кайманов»
10 в рамках передислокации тяжелой техники в связи с провалом «Анклава». Это уже позже она рассказала, что уловила ветер перемен, который велел ей хватать как можно больше бронированных машин и валить подальше от городов. Не знаю, был ли ветер перемен человеком из разведки или же ее собственной интуицией и опытом, но благодаря ней у нас появилась дополнительная бригада из быстроходных дозорных машин, на которые мы установили радары, отслеживающие движение крупных объектов в радиусе километра. Белорусские «Кайманы» начинают и замыкают нашу разношерстную роту, следя глазами Трухиной за подозрительным перемещением живых объектов.
– Исайя собирает штаб через пять минут, – сообщила Трухина.
Я кивнул. Я знал причину сбора – нам надо определить направление. С самого побега из Тасара мы ищем убежище, которое сможем посчитать безопасным хотя бы больше, чем на двенадцать часов. Посреди Западных румынских гор засели три командных полка. Говорят, зараженные не могут подняться высоко в горы из-за анемии, годовая сидка полков возле Клужа
11 подтверждает эту теорию.
– Останешься с ней?
Я уже заранее знал ответ Трухиной. Она выпучила на меня глаза, сложила руки на груди и смастерила два вопросительных знака бровями.
– Я не гребанная акушерка! Я командир!
– Пожалуйста, Свет, мне не с кем ее оставить!
– Ну уж избавь! Всякие человеческие слизи и жидкости – это участь военврача. Где он?
Я посмотрел на нее взглядом, который она прекрасно знала и который всегда работал безотказно. Это был взгляд типа «ты мой друг, ты не можешь отказать, когда я прошу». В конце концов, взаимовыручка и сделала нас ближе всех остальных. В нас удивительным образом еще зиждились семена доверия и сострадания к ближнему, в то время как остальных солдат все больше и больше порабощал эгоизм. Я все ждал, когда этот эгоизм превратит их в каннибалов. Я, Трухина и Исайя – мы, как никто другой, понимаем важность крепких звеньев в цепи, лишь вместе мы сможем выстоять перед ударами судьбы, которая бьет кнутом то спереди, то сзади. В одиночку с ней не справиться. Мне хотелось верить, что во времена конца света мы сможем сохранить подобие человечности, чтобы напоминать потомкам о том, кем им следует быть в момент, когда кажется, что весь мир канул в безвозвратный хаос.
– Ох, вали уже! Черт бы тебя побрал, Эван! – выругалась Света.
Я улыбнулся ей. Она показала мне средний палец. И я обрел уверенность в том, что моя дорогая Лейла и мой сын в самых надежных руках, какие мне только мог подарить бог.
– Семь лет в разведке, чтобы детей из утробы вытаскивать, мать вашу!
Трухина что-то бубнила себе под нос по-русски, я ее не понимал, но довольный выбежал из ветклиники в быстро спустившуюся морозную ночь. Ливень прекратился, ему на смену пришел снег. Мои ботинки оставляли черные следы на асфальте, покрытом белым снегом, который отныне выполнял роль осветительных фонарей.
