Сопля стал моим новым сержантом. Калеб продолжил. Он стал моей опорой, хоть и ненавидел, хоть продолжал смотреть мимо меня. У нас не было выбора, кроме как закрыть глаза на прошлые прегрешения, забыть обиды, снова встать плечом к плечу. Пусть мы и не были способны простить друг друга, но мы проглатывали свою ненависть, потому что должны были идти дальше, а нас осталось так немного.
Хумус оплакивал своего бравого командира и не менее отважного собрата: Муха погиб под Нойштадтом. Ляжка оплакивала не только Буддиста, которого привезла на своих плечах в Нойштадт, чтобы достойно похоронить, но и смышленого Лосяша, защищавшего ее на подступах к воротам. Антенна с Вольтом потеряли Электролюкса: он погиб под завалом, как и мои бесстрашные Перчинка с Зелибобой. Почти половина погибших Падальщиков пали от рук Стражей, с которыми отныне мы плели новое полотно жизни. Вот настолько надо было проглотить эту невыносимую боль утраты, чтобы продолжить выполнять долг: на размер десятков убитых друзей.
В этой войне изначально не было сторон. Мы все сидели в одной лодке, раскачивая ее: Нойштадт, Триггер, мы и даже зараженные. Мы все люди. Все одна семья. Но вместо того, чтобы объединиться ради выживания, раскачивали лодку еще сильнее, пока она не опрокинулась и мы не потеряли столь многих благородных людей.
И не только людей.
Не знаю, сколько благородства несла Тамагочи Фунчозы, но ее он оплакивал даже больше, чем Рафаэлку. На погребальных кострах, которые были собраны перед Нойштадтом, Рафаэлка лежал рядом с желтым разбитым яйцом. Фунчоза ревел истошно.
Его спасла Вьетнам, предложив завести собственных Тамагочи. Не знаю, как происходил тот разговор, но думаю, что примерно так:
– Фунчоза, у меня есть идея, – сказала Вьетнам, нежно похлопывая удручённого Фунчозу по плечу.
Он смотрел в окно лаборатории в Аахене, где уже через полгода после битвы мы открыли первый блок изготовления сывороточных ампул, возглавляемый Кейном со своей женой и другом Генри, выжившими после взрыва ракеты, которую сердце Буддиста унесло на пять километров от цели.
Благоухание жизни в окружающем лесу, просыпающемся от долгой зимы, Ратнабхадра, беспрестанно бегущая в колесе, в клетке на столе Кристины служили метафорой предложению Вьетнам.
– Давай заведем детей. Они ж от Тамагочи особо не отличаются. Будешь кормить, жопки подтирать, пузо чесать по расписанию. За ночь без еды они не помрут, но орать будут так, что хоть пристрели.
Создатель Тамагочи явно вложил в него больше смысла, чем в простую игрушку. Тамагочи словно предупреждала детей о том, чтобы они заранее укрепляли свою нервную систему, готовила ко взрослой жизни, так сказать.
Фунчоза встрепенулся от озарения.
– А ведь правда! – воскликнул он. – Ты ведь ходячий инкубатор! Давай засунем в тебя яйцо!
Любовь к жизни взорвалась в Фунчозе яркими красками, он вдруг снова приобрел мощный стимул продолжать. И тогда они начали пытаться.
– Вы что серьезно? Вы будете пихать в нее яйцо прямо сейчас и передо мной? – неистовствовала Божена посреди лаборатории.
Ей пришлось уйти. Причем в срочном порядке. Потому что они и впрямь собирались сделать это на ее рабочем столе. Она побежала жаловаться Кейну, оттуда я и узнала эту историю. Возможно, не было там никаких метафор и возвышенных гляделок в окно – Тесса-романтик так и норовила капнуть на мою жизнь ядовитой микстурой ласки, но трах на рабочем столе Божены точно был.
Тамагочи заделался не сразу: подкосившееся здоровье от подземной жизни, нескончаемый стресс делали свое дело. Но теперь у нас строился первый дом на поверхности, а в Аахене жил целый отряд ученых, которые разработали гормонотерапию для лечения бесплодия людей. Так через несколько лет на свет Появился Такуми.
А потом Соба, Тойота, Сакура и Пятый.
На пятом фантазия на имена закончилась и его просто назвали Пятый.
А вот шестого ребенка – очень долгожданного и знаменосного, потому что родился он в день годовщины битвы под Нойштадтом – уже назвали Тамагочи. Фунчоза любил его больше остальных и никогда не упускал возможности напомнить об это остальным детям. Вьетнам тут же давала ему подзатыльники, а Фунчоза продолжал верить, что Тамагочи у них самый последний и оттого самый любимый.
А потом появились Каришка, Фуджифильм и Девятая. На ней фантазия тоже закончилась. Странным образом все они в детстве смеялись только над Каришкой, потому что ее имя в семье было самым дурацким.
Отряд Маяк же после битвы под Нойштадтом стал легендой. И не благодаря командиру, превратившемуся в каннибала ради спасения себя. А благодаря сержанту, которая пожертвовала собой ради других. Сегодня памятник Бридж стоит точно посреди северного ангара Нойштадта… точно на том месте, где она умерла от моей руки. Бронзовая статуя самого отважного Падальщика смотрит решительным взглядом на тебя, когда стоишь перед ней, и требует твоей клятвы идти до конца и не бояться смерти, если творишь благородное дело.
И каждый разговор о ней, каждое восхваление ее персоны, как ножом в сердце… Мое раскаяние никогда не получит логического искупления вины. Я пронесу эту тяжесть до конца своих дней. Это безмолвное обвинение. И пусть все вокруг твердят, что Бридж была убита руками твари, сидевшей внутри меня, мне никогда не оправдаться перед самой собой, потому что ту тварь на волю выпустила я.
Нам с Калебом потребовалось много времени, чтобы проглотить собственный ворох из разношерстных чувств, в котором мы терялись, как в пустыне с перебегающими дюнами. Наши ощущения, реакции были непредсказуемыми: в один момент мы хотели пойти друг другу на встречу, а в следующий – убить друг друга. На описание того периода переживаний понадобится целая книга, и она будет очень походить на описание симптомов шизофрении. Мы подбирались друг к другу бесшумно, аккуратно, как охотники, отслеживающие добычу: мы отслеживали свои чувства. Взбешусь ли сейчас? Возненавижу ли сам себя? Могу ли дотронуться до него? Лишь спустя год раздался робкий стук в дверь моей спальни. Калеб стоял на пороге и молчал. Он сделал шаг первым, и я до сих пор с трудом представляю, как он только смог решиться на него. Наверняка собрал всю волю в кулак, может, даже чего нюхнул в лаборатории Кейна, а потом когда понял, что наделал, так и застыл на пороге, надеясь, что я его не замечу. Бьюсь об заклад, что он очень жалел, что не припер с собой одеяло, с которым показывают фокус собакам: взмахнул и спрятался за стену.
Я не хотела его впускать. Призрак Бридж довлел настолько, что я разговаривала с ней каждый день. В какие-то моменты я даже думала сшить ростовую подушку и набить ее рисом, но когда просила у нашего повара пятьдесят килограммов риса, он непременно желал провести его по накладной с указанием цели расхода. Что я могла написать там? Сошью рисового человека?
В общем, также как и Калеб, я обязана была сделать усилие над собой. Просто чтобы поступить честно по отношению к нему. Так я отошла в сторону, безмолвно приглашая его зайти.
Впервые той ночью я говорила не с Бридж, а с живым человеком, и в рисовом человеке-подушке отпала нужда.
