Зимин пожал плечами.
– Если честно, то нет. В нашей семье из этого не делали никакой тайны. Один мой прадед сапожником был, его в округе очень уважали, потому что сапоги он тачал первоклассные. Второй – священником. Мой отец и мать очень тепло о них обоих отзывались. Деды мои на фронте воевали, про них мне тоже все известно. Никаких тайн в моей семейной истории нет, вот и не тянуло меня их расследовать, Иван Петрович.
– Ну да, – усмехнулся тот. – Вы не находили старинный дневник, из которого бы узнали, что ваши прапрадеды были убийцами. Ну, и кроме того, вам расследований и на работе хватает, а у меня жизнь размеренная, скучная. В ней из всех приключений – лишь беседы с пассажирами моего такси. Так что да, я решил найти семью, упомянутую в дневнике. И нашел! Но это не свидетельствует о том, что я преступник. Вот и суд так решил.
– Так ведь и я с судом не спорю, – заметил Зимин. – Иван Петрович, а почему вы сразу стали искать в архивах именно семью Бубенцовых? В дневнике ведь еще и другая участница событий упоминается, причем ей отведено гораздо больше места.
– Вы про Пелагею Башмачникову? – уточнил Некипелов. – Да, я понимаю суть вашего вопроса и надеюсь, что вы поймете и мой ответ. Понимаете, Пелагея Башмачникова была той жертвой, которую мой предок, если верить дневнику, замучил до смерти. Как вы себе представляете мою встречу с ее потомками? Здравствуйте, в конце девятнадцатого века мой прапрадед убил вашу прапрабабку? Вы бы согласились после такого вступления со мной разговаривать?
– Пожалуй, нет.
– Вот именно. Кроме того, из записей в дневнике выходило: под пытками Пелагея призналась в том, что отдала крест Авдотье Бубенцовой. Значит, ее семья больше ничего нового добавить к истории не могла. А вот Бубенцовы – вполне. Дневник же обрывается именно на том месте, где мой одурманенный жадностью предок собирается нанести этой самой Авдотье визит. Что произошло дальше? Был он у нее или нет? Пугал? Пытал? Убил? Нашел ли крест? Что было дальше? Ответ на эти вопросы был именно у потомков Бубенцовой, поэтому я и начал поиски именно с них и вышел на Дарью Степановну, которая, к счастью, замуж не выходила и фамилию не меняла.
– Да, это я помню, – кивнул Зимин. – Иван Петрович, под протокол, уточните еще раз. Вы не искали никаких документов, которые могли помочь выйти на потомков Пелагеи Башмачниковой? Не встречались ни с кем из них, не рассказывали о найденном дневнике и своей встрече с Дарьей Степановной?
– Совершенно точно: не искал, не встречался, не рассказывал.
– А могла Дарья Степановна поведать кому-то о вашем визите?
– Не знаю, – искренне удивился собеседник. – С одной стороны, она очень одинокая была, несчастная, почему я, собственно, и решил ей помогать. Не похожа она была на человека с обширным кругом знакомств. Но, с другой стороны, чужая душа – потемки. Я не настолько хорошо ее знал, чтобы понимать, кому и что она может рассказать.
– Последний вопрос, Иван Петрович, и я отпущу вас домой. Такие имена, как Тата Макарова, Татьяна Елисеева, Ирина или Снежана Машковские вам о чем-нибудь говорят?
– Нет, – не раздумывая, покачал головой Некипелов. – А кто все эти люди?
– Неважно. Все, Иван Петрович, вы можете идти. Если вспомните что-нибудь еще, что может иметь отношение к делу, – позвоните, пожалуйста. Вот моя визитка. И да, на всякий случай будьте осторожны.
– Нешто я не понимаю, – пробормотал Некипелов, натянул видавший виды пуховик, сунул в карман визитку, взял подписанный пропуск и ушел.
Разговор с ним совершенно ни на что не проливал свет. Если и был кто-то еще, посвященный в описанные в дневнике тайны, то Иван Петрович ничего про него не знал.
Вернуться с работы раньше половины восьмого вечера не удалось. После бессонной ночи и напряженного, полного событиями, встречами и разговорами дня у Зимина было чувство, словно его переехал трактор, причем несколько раз, туда-обратно. Тянуло мышцы, глаза, словно засыпанные песком, чесались, сухой язык, казалось, с трудом помещался во рту. Заболевает он, что ли?
Болеть сейчас, до того, как он раскроет убийство Бубенцовой и защитит семью Машковских, было категорически нельзя. На всякий случай Зимин померил температуру – нормальная, уже хорошо. Содрав с себя одежду, он встал под горячий душ и закрыл глаза, чувствуя, как стекает по лицу вода, а затем сделал ее холодной и постоял еще, сколько мог терпеть, получилось, правда, недолго. Он выскочил из душевой кабины, весьма недовольный собой, растерся жестким полотенцем, завернулся в махровый халат и прислушался к ощущениям.
Озноба нет, только каменная усталость, но это и неудивительно. А еще ужасно хочется есть. Зимин прошагал на кухню, открыл дверцу холодильника и глубокомысленно уставился в него, как будто это что-то меняло. Кроме четырех яиц и пакета кефира в холодильнике не было ничего.
Нехитрый набор продуктов годился только на омлет, но даже его Зимину было смертельно лень готовить. К кулинарии он относился с отвращением, которое даже не пытался скрывать. Эх, оказаться бы сейчас на кухне у Ирины Григорьевны…
Яйца он сварил вкрутую, съел с завалявшимся в холодильнике куском черного и уже изрядно засохшего хлеба, а кефир просто выпил. На полноценный ужин не тянуло, но есть больше не хотелось. На первый план выступило нестерпимое желание спать. С трудом разлепляя глаза и отчаянно зевая, Зимин добрался до кровати, скинул халат, нырнул под одеяло и провалился в сон, из которого его, как из нирваны, выдернул настойчивый телефонный звонок.
Ничего не понимая спросонья, он чертыхнулся, уверенный, что его сейчас выдернут из теплой кровати и снова вызовут на работу, но на экране значилось имя Снежаны и время – почти полночь. Черт, что еще случилось?
Не рассерженный, а напуганный звонком, он долго не мог взять в толк, что именно говорил мелодичный голос в трубке, а когда понял, тут же успокоился. Снежана просто все поняла про стекло и дверь. Это неприятно, но в одном можно быть уверенным – в данный момент ей ничего не угрожает, а значит, можно жить дальше. И спать, если уж на то пошло.
– Снежинка, подумай, у кого могут быть ключи от твоего ателье? – спросил он, даже не заметив, что впервые использует ласковое прозвище, которым к ней всегда обращалась мать. – Извини, что я не спросил сразу, утром. Просто мне не хотелось еще больше тебя пугать, да и рядом было много чужих ушей.
– Ты думаешь, это кто-то из своих? – расстроенно спросила она. – Знаешь, именно это меня и пугает больше всего. Наш коллектив очень маленький – всего-то семь человек, считая меня, но все по-настоящему близкие, практически родные. Я не знаю, на кого и думать. Лида? Так она мне как младшая сестренка, с самого начала помогала разворачивать ателье. Бухгалтер Светлана Николаевна? Она когда-то еще на «Снежинке» работала, вместе с мамой. Я ее с детства знаю, да она и не целыми днями в ателье, а приходит по необходимости и помогает мне с бумагами. Девочки-швеи? Катя, Маша, Оля, Галя. Работящие, аккуратные, спокойные. Кому из них могло понадобиться красть дневник и сколки? Да и зачем разбивать дверь, если каждая из них могла в любой момент зайти в мой кабинет и вынести оттуда все, что захочет?
