На утро десятого дня пути караван оказался в месте, где песчаниковые скалы вплотную подступали к дороге. Вершины утесов были озарены солнцем; внизу, в ущелье, которым брели верблюды, царил прохладный серый полумрак.
Ашмира плохо спала этой ночью. Волна страха, накатившая на нее накануне, теперь отхлынула, оставив ее медлительной, сонной, в раздражении на себя самое. Вот ее мать — та бы не испугалась обычной скалы! Этого ли ждет царица от своей посланницы? Ашмира, ссутулившись, сидела на верблюде, погруженная в мрачные думы.
Стены ущелья почти сомкнулись над дорогой; по правую руку склон обрушился, превратившись в беспорядочную осыпь. Бесцельно оглядывая безжизненные скалы, Ашмира заметила между валунами что-то маленькое и бурое. То была пустынная лиса, с большими ушами с черными кисточками и блестящими глазами. Лиса сидела на скале, наблюдая за идущим мимо караваном.
Верблюд замедлил шаг, преодолевая неровный участок, и на миг Ашмира поравнялась с лисой. Лиса была всего в нескольких футах от нее. Если бы Ашмира хотела, она могла бы свеситься со своего седла и дотянуться до животного. Лиса не выказала страха. Ее круглые черные глазки встретились с глазами девушки.
Потом верблюд прошел дальше. Лиса осталась позади.
Ашмира сидела тихо-тихо, чувствуя под собой плавное покачивание верблюда, вслушиваясь в неутомимый топот его ног и в тишину ущелья. Потом ахнула, выхватила свою плеть из чехла у луки седла и, схватив поводья, пустила верблюда рысью. Всю ее медлительность как рукой сняло, глаза засверкали. Рука нащупала под плащом кинжал.
Караванщика отделяли от нее четыре верблюда, и Ашмира не без труда сумела его догнать.
— Скорее! Надо двигаться быстрее!
Начальник каравана с удивлением уставился на нее.
— В чем дело? Что случилось?
— Твои бесы — выпусти их! И джиннов тоже, если у тебя есть джинны! Тут кто-то есть…
Он колебался не дольше мгновения, потом обернулся, чтобы выкрикнуть приказ. Но тут в его верблюда слева ударила черно-голубая молния. Полыхнула вспышка темно-синего пламени, караванщика вместе с верблюдом отнесло в сторону и размозжило о скалы. Ашмира вскрикнула, заслонилась руками от порыва раскаленного ветра. Ее верблюд в ужасе вздыбился; она откинулась назад, едва не рухнула наземь, но успела отклониться вбок, цепляясь за поводья. Ее протянутая рука ухватилась за шест балдахина, и Ашмира буквально повисла на нем, болтаясь над землей. Верблюд метался и брыкался; изо всех сил задрав голову, Ашмира разглядела кружащие в небе темные тени. На дно ущелья посыпались огненные молнии.
Раздались новые взрывы, послышались визг, стоны, вопли ужаса. Ущелье наполнилось эхом, так что казалось, будто крики несутся со всех сторон сразу. Дым застилал глаза. Ее верблюд попытался было развернуться, но новый взрыв позади заставил его метнуться обратно к утесу. Яростно вцепившись в поводья одной рукой, а другой подтянувшись на шесте, Ашмира все-таки сумела сесть в седло — ее чудом не расшибло о камни. Держась за луку седла, она достала из-за пояса серебряный кинжал.
Где-то в дыму на дорогу тяжело опускались черные тени; люди и животные орали от боли и ужаса. Ашмира цеплялась за своего обезумевшего верблюда и оглядывалась по сторонам. Наконец она сумела его утихомирить и отступила назад, сквозь клубящуюся тьму, в тень нависающих скал. Она забилась в угол и ждала, пока вокруг метались огненные стрелы и звучали крики умирающих. Она достала из сумки еще два кинжала, вытянула из-под одежд серебряное ожерелье и повесила его на грудь.
Вот в дыму что-то шевельнулось, проступили очертания — приближалось нечто нечеловеческое. Ашмира прицелилась и стремительно метнула кинжал. Клекочущий вопль, короткая, тусклая вспышка. Тень исчезла.
Она заготовила новый кинжал. Время шло; дым начал рассеиваться.
По дороге скачками приближалась вторая тень. Поравнявшись с Ашмирой, она остановилась, повернула голову. Ашмира напряглась, занесла кинжал; кровь стучала у нее в ушах.
Дым разошелся. Из него вынырнула тварь с головой рептилии, с окровавленной саблей в трехпалой лапе.
Ашмира стиснула свое ожерелье и произнесла Слово Силы. Желтые светящиеся круги полетели вперед, ударили тварь; та дернулась, но не отступила. Она уставилась на Ашмиру, ухмыльнулась и медленно покачала головой. Потом согнула ноги — и прыгнула на девушку, радостно раззявив розовую пасть.
14.
Бартимеус
Тишина и покой. Чего у пустынь не отнять — тишины и покоя там навалом. Они дают тебе возможность отдохнуть от тягот повседневной жизни. А когда эти «тяготы» включают в себя семь разъяренных джиннов и хозяина-волшебника, которого вот-вот хватит удар, несколько сотен квадратных миль песка, скал, ветра и пустошей — именно то, что надо.
Со времени моей малоприятной беседы с Соломоном в Иерусалиме миновало три дня. Казалось бы, этого достаточно, чтобы все прошло и быльем поросло, все успокоились, забыли о своих обидах и дурных чувствах.
И что же, успокоились они? Как бы не так!
Хаба, разумеется, был вне себя от ярости — но этого следовало ожидать. Царь унизил его на глазах у коллег и отправил ловить разбойников на большой дороге, так что о приятной жизни при дворе пришлось забыть. Правда, нельзя сказать, чтобы Хабе так уж тяжко жилось: он путешествовал ковром-самолетом, укомплектованным подушками, виноградом и цепным фолиотом, который держал над ним зонтик. Ночевал он в черном шелковом шатре, где имелись кровать и душистая ванна. И все-таки он был весьма огорчен и винил во всем меня.
[39]
Однако что меня удивляло и тревожило, так это то, что, помимо нескольких взбучек еще там, на стройке, Хаба даже не наказал меня за мой промах. Это было настолько на него не похоже, что я поневоле занервничал: я предполагал, его гнев обрушится на меня в тот момент, когда я буду меньше всего этого ожидать, и потому ожидал этого постоянно. Я неотступно следил за ним и за его тенью, однако ничего плохого со мной так и не случилось.
Между тем мои товарищи-джинны тоже на меня злились, негодуя из-за того, что их безопасное и предсказуемое существование на стройке храма сменилось прочесыванием безводных пустошей в поисках опасных джиннов. Я пытался возражать, что истребление разбойников куда лучше соответствует нашей буйной и яростной натуре, чем строительство, но в ответ на меня сперва орали, потом осыпали оскорблениями и наконец просто игнорировали. Ксоксен, Тивок и Бейзер вообще отказались со мной разговаривать, остальные держались весьма сухо. Лишь Факварл проявлял хоть какое-то сочувствие: уж очень не по душе ему был тот карьер. Он, правда, тоже отпустил несколько ядовитых замечаний, но в целом оставил меня в покое.
