Поэтому я не стал торопиться. Сперва я хорошенько отряхнул с себя песок пустыни и исследовал отдаленные районы своей сущности, а потом уж обернулся и посмотрел, кто это там разговаривает.
Не далее чем в двух пядях от себя я обнаружил физиономию, взирающую на меня с презрением, насмешкой и желанием пожевать чего-нибудь сочного и зеленого. Это был верблюд. Проследив направление его шеи, я обнаружил красную с желтым шелковую подушку, приделанную к его седлу. Ниже свисали кисточки чепрака; выше, покосившись на сломанных шестах, болтался балдахин, ныне, увы, обгорелый и порванный.
А на седле восседала очень молодая женщина, почти девочка. Ее черные волосы были зачесаны назад и почти не видны под шелковым платком, однако брови у нее были изящные и насмешливые, а глаза черные, как оникс. Лицо узкое, точеное, цвет кожи смуглый и ровный. Человек, пожалуй, назвал бы ее красивой. Мой опытный глаз заметил также признаки своеволия, острого ума и суровой решимости, а уж украшало это ее или портило — не мне решать.
Девушка сидела на верблюде очень прямо, опустив одну руку на переднюю луку из акациевого дерева, а другой небрежно придерживая поводья. На ней был конопляный дорожный плащ, окрашенный в охристый цвет ветрами пустыни и местами опаленный пламенем утукку, и длинное шерстяное одеяние, вытканное геометрическими красно-желтыми узорами. Одеяние облегало ее торс, а ниже пояса было свободным. Она сидела в седле боком, и ее ноги были обуты в аккуратные кожаные сапожки. На тонких обнаженных запястьях позванивали бронзовые браслеты. На шее у нее висела серебряная подвеска в форме солнца.
Ее прическа слегка растрепалась — несколько прядей выбились и падали на лицо, — и под глазом у нее виднелся небольшой свежий порез, однако в целом она, похоже, выбралась из этой передряги целой и невредимой.
Короче, рассказывать все это куда дольше, чем увидеть. Я посмотрел на нее пару секунд.
— Это кто говорил, — спросил я, — ты или верблюд?
Девушка насупилась.
— Я!
— Ну надо же, а ведешь себя как верблюд. — Я отвел взгляд. — Мы только что перебили утукку, которые на тебя напали. Вообще-то это тебе полагается коленопреклоненно благодарить нас за спасение. Верно, Факварл?
Мой соратник наконец подошел поближе, осторожно ощупывая зияющую на груди рану.
— Вот козел! — буркнул он. — Пропорол мне грудь рогом как раз в тот момент, когда я душил двух других. Трое на одного! Хорошенькое дело! Некоторые джинны просто не имеют представления об элементарной вежливости… — И только тут он заметил девушку. — А это кто такая?
Я пожал плечами.
— Выжившая.
— Еще кто-нибудь жив остался?
Мы окинули взглядом жалкие останки каравана, рассеянные по ущелью. Все было тихо, никакого шевеления, если не считать пары оставшихся без всадников верблюдов, что бродили неподалеку, и лениво кружащих в небе стервятников. Других выживших было не видать.
Как и еще кое-кого: сбежавшего идумейского мага. Мне внезапно пришло в голову, что было бы неплохо притащить его в Иерусалим живьем. Соломону было бы интересно узнать из первых рук причины появления разбойников…
Девушка (которая так нас и не поблагодарила) восседала на верблюде, созерцая нас с Факварлом большими темными глазами. Я сухо сказал ей:
— Я ищу одного из разбойников, которые напали на ваш караван. Он сбежал по скале вон оттуда. Ты должна была его видеть. Не подскажешь, куда он девался, — если тебя это, конечно, не затруднит?
Девушка лениво указала на большой гранитный валун на противоположной стороне дороги. Из-за валуна торчали ноги. Я бросился туда — и обнаружил лежащего идумея. Из середины лба у него торчал серебряный кинжал. Аура серебра вызвала у меня тошноту; тем не менее я его потряс, на случай если он всего лишь в обмороке. Нет, без толку… Вот тебе и живой свидетель, которого я рассчитывал представить Соломону.
Я подбоченился и посмотрел на девушку.
— Твоих рук дело?
— Я — жрица храма Солнца из благословенного Химьяра. Демоны этого человека уничтожили моих спутников. И я должна была оставить его в живых?!
— Ну, было бы неплохо, если бы он прожил чуть подольше. Соломон наверняка захотел бы с ним познакомиться.
Несмотря на разочарование, я, помимо своей воли, посмотрел на девушку с уважением. Жрица она или не жрица, а попасть в бегущую мишень, не сходя с верблюда, — это очень и очень недурно. Хотя признавать это вслух я не собирался.
Факварл тоже разглядывал девушку, довольно задумчиво разглядывал. Он кивнул в ее сторону.
— Что она там говорит, откуда она?
Девушка услышала и срывающимся голосом сказала:
— Повторяю, о демоны, я — жрица Солнца и представитель…
— Из Химьяра она.
— А это где?
— В Аравии где-то.
— Великого и царственного рода правителей Химьяра! Я говорю от имени царицы и всего ее народа, и мы требуем…
— Понятно…
Факварл поманил меня в сторонку. Мы отошли подальше.
— Я вот что думаю, — вполголоса сказал он, — раз она не израильтянка, значит, запрет на нее не распространяется, верно?
[50]
Я почесал бороду.
— Верно…
— А в стены Иерусалима она пока не вступила.
— Нет.
— Молоденькая, аппетитная…
— Эй, демоны! Я требую меня выслушать!
— Очень аппетитная! — согласился я. — И легкие у нее хорошие!
— А мы с тобой, Бартимеус, мягко говоря, утомились после наших трудов…
— Демоны! Вы меня слушаете или нет?
— Могу смело утверждать, что оба мы изрядно голодны…
— Демоны!..
— Погоди минутку, Факварл. — И я обернулся и сказал арабской девушке: — Не будешь ли ты так любезна не употреблять больше этого слова? «Демон» — это весьма уничижительный термин.
[51]
Меня это оскорбляет. К нам следует обращаться, например, «достопочтенный джинн», или «грозный дух», или как-нибудь еще в этом роде. Договорились? Спасибо.
