По теории аль-Хайсама, восприятие внешнего мира требует некого умозаключения, которое мы можем сделать благодаря своей способности к суждениям. Разрабатывая эту теорию, аль-Хайсам использовал постулат Аристотеля о том, что свойства видимого сообщаются глазу посредством воздуха, и поддержал его точными физическими, математическими и психологическими объяснениями
[60]. Но что более важно, аль-Хайсам разделял «чистые чувства» и «восприятие»: первые возникают невольно – например, когда я вижу свет за окном или как вечером меняются тени, – а второе требует преднамеренного акта распознавания – когда я смотрю на текст на странице
[61]. Значение идеи аль-Хайсама состояло в том, что впервые в процессе восприятия была найдена последовательность действий, от «видения» до «расшифровки», или «чтения».
Аль-Хайсам умер в Каире в 1038 году. Два века спустя английский ученый Роджер Бэкон, пытаясь оправдать изучение оптики перед папой Климентом IV (и это в то время, когда определенные группы внутри Католической церкви яростно отстаивали точку зрения, согласно которой научные исследования противоречат догмату христианства), предложил краткий обзор теории аль-Хайсама
[62]. Соглашаясь с аль-Хайсамом (и в то же время всячески преуменьшая роль исламской науки), Бэкон объяснял его святейшеству основы его теории. По Бэкону, когда мы смотрим на какой-либо объект (на дерево или на слово «солнце»), формируется визуальная пирамида, в основании которой лежит сам объект, а вершина ее находится в центре роговицы. Мы «видим», когда пирамида входит в наш глаз и ее лучи попадают на поверхность глазного яблока, преломляясь таким образом, чтобы не пересекаться. Для Бэкона видение – активный процесс, при котором образ объекта попадает в глаз, где обрабатывается его «зрительными силами».
Каким же образом восприятие становится чтением? Как понимание букв связано с процессом, охватывающим не только ви́дение и восприятие, но и выводы, суждения, память, распознавание, познание, опыт, практику? Аль-Хайсам знал (и Бэкон с ним соглашался), что все эти элементы, необходимые для осуществления процесса чтения, делают его невероятно сложным, поскольку требуют одновременного применения сотен различных навыков. И не только их. На процесс чтения влияют время, место, табличка, свиток, страница или экран, на которых написан текст: для неизвестного шумерского фермера – деревня, вблизи которой он пас своих коз и овец, и комок глины; для аль-Хайсама – новенькая светлая комната в Каирской академии и досконально изученный манускрипт Птолемея; для Бэкона – тюремная камера, куда его бросили за его кощунственные мысли, и драгоценные научные тома; для Леонардо – двор короля Франсуа I, где он провел последние годы жизни, и записи, которые можно было прочесть, только если поднести их к зеркалу. Все эти такие разные элементы объединяются общим действием, что и понял аль-Хайсам. Но как все это происходит, какие хитроумные, но прочные связи возникают между элементами – этот вопрос и аль-Хайсам, и его читатели оставили без ответа.
Современная наука нейролингвистика – изучение связей между мозгом и языком – зародилась почти через восемь с половиной столетий после смерти аль-Хайсама, в 1865 году. Тогда двое французских ученых, Мишель Да и Поль Брока
[63], порознь, но почти одновременно пришли к выводу, что у подавляющего большинства людей в результате генетического процесса, который запускается в момент зачатия, левое полушарие головного мозга отвечает за кодирование и раскодирование языка; у гораздо меньшей группы, в которую входят в основном левши и амбидекстры, эта функция передана правому полушарию. В редких случаях у людей, генетически предрасположенных к доминированию левого полушария, полученная в раннем возрасте травма приводит к «перепрограммированию» и передаче языковых функций правому полушарию. Но ни то ни другое полушарие не начинает работать в качестве преобразователя, пока человек не раскрывается для языка.
В то время, когда первый писец выцарапывал и выдалбливал первые слова, человеческое тело уже было способно к чтению и письму, хотя оба этих искусства к тому моменту еще не были ему известны; то есть тело обладало способностью хранить, запоминать и расшифровывать все виды чувств, включая чтение письменности, которая еще не была изобретена
[64]. Тот факт, что мы обретаем способность читать еще до того, как начинаем это делать, до того, как мы впервые видим перед собой раскрытую книгу, возвращает нас к идее Платона, согласно которой знание существует внутри нас до того, как мы воспринимаем его извне. Речь развивается по тому же принципу. Мы «открываем» для себя слово, потому что обозначаемый им предмет или понятие нам уже известны, «готовы» к тому, чтобы быть связанными со словом
[65]. Мы получаем некий дар из внешнего мира (от старших, от тех, кто первыми начал с нами говорить), но мы способны воспринять его. В этом смысле все произносимые (а позднее и прочитанные) слова не принадлежат ни нашим родителям, ни нашим авторам; они занимают нишу разделенного знания, общей собственности, которая основывается на нашей связи с умением говорить и читать.
По мнению профессора Андре Роша Лекура из монреальской больницы Кот-де-Неж, одной устной речи недостаточно для того, чтобы в обоих полушариях полностью развились все языковые функции; и, судя по всему, чтобы добиться полного развития, мы должны научиться распознавать общую систему визуальных знаков. Другими словами, мы должны научиться читать
[66].
В 1980-х годах, во время работы в Бразилии, профессор Лекур пришел к выводу, что генетическая программа, благодаря которой у большинства из тех, у кого левое полушарие является доминирующим (у тех, кто читать не умел), проявлялась слабее, чем у тех, кто умел. Это навело его на мысль, что процесс чтения можно изучать на примере пациентов, обладающих низкими способностями к чтению. (Давным-давно еще Гален утверждал, что болезнь не только обозначает какие-то неполадки в работе тела, но и проливает свет на его работу.) Несколько лет спустя, изучая случаи пациентов, страдающих от нарушений речи и чтения, профессор Лекур сделал несколько точных наблюдений, касающихся механизма чтения. В случаях с афазией, например, – когда пациент частично или полностью теряет способность к восприятию устной речи, – он обнаружил, что определенные повреждения мозга приводили к удивительно узким речевым расстройствам: некоторые пациенты теряли способность читать только слова с необычным написанием (такие как «rough» или «though» в английском); другие не могли читать выдуманных слов («tooflow» или «boojum»); третьи видели, но не могли произнести слова, написанные разным шрифтом, или слова, которые были неровно напечатаны. Иногда эти пациенты могли читать целые слова, но не слоги; иногда они заменяли некоторые слова другими. Лемюэль Гулливер, описывая струльдбругов, отмечает, что после достижения девяностолетнего возраста местные старики уже не способны развлекаться чтением, «так как их память не удерживает начала фразы, когда они доходят до ее конца; таким образом, они лишены единственного доступного им развлечения»
[67]. Некоторые из пациентов профессора Лекура страдали именно таким расстройством. Во время сходных исследований в Китае и Японии ученые выяснили, что пациенты, вынужденные читать идеограммы, и те, кто пользовался фонетическим алфавитом, реагировали на эксперименты по-разному, как будто за эти языковые функции отвечали разные отделы мозга.
