Сократ утверждал, что чтение может озарить лишь то, что человек уже знает, и что мертвые буквы не способны дать никакого знания. Средневековые ученые искали в чтении множество голосов, которые, в свою очередь, были отражением главного голоса – логоса Бога. Для гуманистов позднего Средневековья текст (включая чтение Платоном Сократа) и последующие комментарии многих поколений читателей воплощал мысль о том, что существует возможность бесконечного множества прочтений и каждое новое прочтение будет питаться предыдущими. Читая в классе речи Лисия, мы владели информацией, о которой Лисий даже не подозревал, как не подозревал он и об энтузиазме Федра, и о сухих комментариях Сократа. Книги на моих полках не знали меня, пока я их не открыл, хотя я уверен, что они обращаются ко мне и ко всем остальным читателям; они ждут нашего мнения и наших суждений. Это меня имел в виду Платон, меня имели в виду во всех книгах, даже в тех, которые я еще не прочитал.
Приблизительно в 1316 году в знаменитом письме к Кангранде делла Скала, правителю Вероны, Данте соглашался, что каждый текст может иметь как минимум два прочтения, «ибо одно дело – смысл, который несет буква, другое – смысл, который несут вещи, обозначенные буквой. Первый называется буквальным, второй плеторическим или моральным». Данте идет дальше и предполагает, что аллегорический смысл дает возможность еще трех прочтений. Взяв в качестве примера строки из Библии «Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова – из народа иноплеменного, Иуда сделался святынею Его, Израиль владением Его»
[174], Данте объясняет: «…если мы посмотрим лишь в букву, мы увидим, что речь идет об исходе сынов Израилевых из Египта во времена Моисея; в аллегорическом смысле здесь речь идет о спасении, дарованном нам Христом; моральный смысл открывает переход души от плача и от тягости греха к блаженному состоянию; анагогический – переход святой души от рабства нынешнего разврата к свободе вечной славы. И хотя эти таинственные смыслы называются по-разному, обо всех в целом о них можно говорить как об аллегорических, ибо они отличаются от смысла буквального или исторического»
[175]. Все это – возможные прочтения. Некоторые читатели могут счесть одно или несколько из них неверными: они могут отвергнуть «историческое» прочтение, если не знают контекста событий; могут отклонить «аллегорическое» прочтение, сочтя ссылку на Христа анахронизмом; им может показаться, что «аналогическое» (через аналогию) и «анагогическое» (через библейскую интерпретацию) прочтения слишком сложны и требуют больших допущений. Даже «буквальное» прочтение может вызвать разногласия. Что, к примеру, означает «вышел»? Или «дом»? Или «владение»? Похоже, что на любом уровне, на котором читатель хотел бы прочесть текст, ему понадобится информация о его создании и об историческом фоне, о значении слов и даже о такой загадочной вещи, которую святой Фома Аквинский называл «quem auctor intendit», то есть намерения автора. Но в то же время читатель может извлечь какой-то смысл из любого текста: из дадаистского учения, гороскопа, герметической поэзии, компьютерного руководства и даже политической речи.
В 1782 году, через четыре с половиной века после смерти Данте, император Иосиф II издал указ, так называемый «Эдикт о веротерпимости», который в теории устранял бо́льшую часть барьеров между евреями и неевреями в Священной Римской империи, с намерением способствовать их ассимиляции среди христиан. Новый закон обязал евреев брать немецкие имена и фамилии, использовать немецкий язык во всех официальных документах, поступать на военную службу (что ранее было запрещено) и посещать немецкие общеобразовательные школы. Век спустя, 15 сентября 1889 года, в городе Праге семейная кухарка отвела шестилетнего Франца Кафку в Немецкую начальную народную школу у мясного рынка
[176] – немецкоязычное заведение, руководимое по большей части евреями среди расцвета чешского национализма, – где он должен был начать образование согласно желанию давно покойного Габсбурга. Кафка ненавидел и начальную школу, и несколько позже Altstadter Gymnasium, или старшую школу. Хотя учился он хорошо (с легкостью сдавал экзамены), ему все время казалось, что старшие не обращают на него внимания: «Часто я мысленно видел страшное собрание учителей, видел, как они собираются – во втором ли классе, если я справлюсь с первым, в третьем ли, если я справлюсь со вторым, и т. д., – собираются, чтобы расследовать этот единственный в своем роде вопиющий к небесам случай, каким образом мне, самому неспособному и, во всяком случае, самому невежественному ученику, удалось пробраться в этот класс, откуда меня теперь, когда ко мне привлечено всеобщее внимание, конечно, сразу же вышвырнут – к общему восторгу праведников, стряхнувших с себя наконец этот кошмар»
[177].
Из десяти месяцев учебного года в старшей школе три были посвящены древним языкам, а остальное время немецкому, географии и истории. Арифметике придавали куда меньше значения, а чешский, французский и физическое воспитание вообще были факультативами. Ожидалось, что ученики будут запоминать уроки и отвечать их по первому требованию. Филолог Фриц Маутнер, современник Кафки, отмечал, что «из сорока учеников моего класса только три или четыре в конце концов достигли уровня, при котором им удавалось с грехом пополам переводить что-то из античной классики. Это, безусловно, не дало им даже отдаленного представления о духе Античности, о ее неподражаемом, несравненном своеобразии. Что же касается остальных учеников, то они подходили к окончанию школы, не получая ни малейшего удовольствия от ежедневных заданий по латыни и греческому, и, скорее всего, начисто забывали об этих предметах сразу же после выпуска»
[178]. Учителя же, в свою очередь, винили учеников за отсутствие должного энтузиазма и по большей части относились к ним с презрением. В письме к невесте много лет спустя Кафка писал: «Помню я одного учителя, который, читая нам „Илиаду“, любил приговаривать: „Ужасно, что приходится читать это таким, как вы. Вряд ли вы способны это понять, и даже если вам кажется, будто вы что-то понимаете, на самом деле вы не смыслите ни бельмеса. Нужно прожить долгую жизнь, чтобы хоть чуть-чуть разобраться в этом“». Всю свою жизнь Кафка читал с ощущением, что ему недостает опыта и знаний, чтобы хотя бы начать что-то понимать.
По словам друга и биографа Кафки Макса Брода, религиозное образование в гимназии было поставлено очень плохо. Ученики-евреи значительно превосходили по численности протестантов и католиков, и именно они оставались в классе, чтобы прослушать краткий рассказ об истории евреев в Германии и несколько молитв на иврите, языке, о котором большинство из них не имело никакого представления. Позже Кафка обнаружил, что его собственные представления о чтении имеют много общего с идеями древних талмудистов, для них в Библии содержалось множество смыслов, поиск которых и есть цель нашего пребывания на земле. «Человек читает, чтобы задавать вопросы», – сказал однажды Кафка другу
[179].
