Тот факт, что изображения сцен из Ветхого и Нового Заветов могут дополнять друг друга, даруя «неученым» Слово Божье, признавали уже и сами евангелисты. В Евангелии от Матфея очевидная связь между Ветхим и Новым Заветами упомянута не менее восьми раз: «А все сие произошло, да сбудется реченное Господом через Пророка»
[210]. И сам Христос говорил, что «надлежит исполниться всему, написанному о Мне в законе Моисеевом и в пророках и псалмах»
[211]. В Новом Завете есть 275 точных цитат и 235 отдельных ссылок из Ветхого Завета
[212]. Представление о духовном наследовании не было новым даже тогда. Современник Христа, иудейский философ Филон Александрийский, выдвинул идею о всепроникающем разуме, проявляющемся во все века. Этот единый и всеведущий разум упоминается и Христом, который описывает его как Дух, который «дышит где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит»
[213], и связывает настоящее с прошлым и будущим. Ориген, Тертуллиан, святой Григорий из Ниссы и святой Амвросий художественно описывали общие для обоих Заветов образы и разрабатывали сложные поэтические объяснения, причем ни одно место в Библии не ускользнуло от их внимания. «Новый Завет, – писал святой Августин в самом знаменитом из своих двустиший, – сокрыт в Ветхом, тогда как Ветхий раскрывается в Новом»
[214]. И Эвсебий из Цезарии, который умер в 340 году, утверждал, что «каждый пророк, каждый древний писатель, каждый переворот в государстве, каждый закон, каждая церемония Нового Завета указывает только на Христа, только о Нем возглашает, только Его представляет… Он был в Отце Адаме, прародителе всех святых; Он был невинен и девственен, как мученик Авель, Он обновил мир с Ноем, Его благословили с Авраамом, Он был Первосвященником с Мельхиседеком, принес добровольную жертву с Исааком, был первым избранником в Иакове, был продан братьями с Иосифом, работал, словно вол, в Египте с Моисеем, страдал и был проклят с Иовом, был ненавидим и преследуем со всеми пророками»
[215].
В то время, когда святой Нил давал свои рекомендации, в иконографии христианской Церкви уже были разработаны способы изображения вездесущности Духа. Один из первых образцов таких изображений мы видим на двустворчатой двери, вырезанной в Риме в IV веке и установленной в базилике Санта Сабина. На створках изображены сцены из Ветхого и Нового Заветов, которые можно рассматривать последовательно. Работа довольно грубая, и кое-какие детали стерлись за годы прикосновений рук пилигримов, но, что изображено на двери, все еще можно разобрать. С одной стороны три чуда, приписываемых Моисею: когда сделал он сладкими воды Мары, появление манны во время бегства из Египта (в двух частях) и добывание воды из камня. На другой половине двери – три чуда Христа: возвращение зрения слепцу, умножение рыб и хлебов и обращение воды в вино на свадьбе в Кане.
Что бы прочел христианин середины V века, посмотрев на эти двери? В дереве, которым Моисей сделал сладкими горькие воды реки Мерры, он бы узнал Крест, символ Христа. Источник, как и Христос, был фонтаном живой воды, дающим жизнь христианам. Скала в пустыне, по которой ударил Моисей, также могла быть прочитана как образ Христа, Спасителя, дающего и кровь и воду
[216]. Манна предвещает пир в Канне Галилейской и Тайную вечерю
[217]. А вот неверующий, незнакомый с догматами христианства, прочел бы образы на дверях базилики Санта Сабина примерно так же, как, по мысли Серафини, читатели должны были бы понимать его фантастическую энциклопедию: создавая на основе нарисованных образов собственный сюжет и словарь.
Разумеется, святой Нил задумывал не это. В 787 году VII Церковный собор в Никее постановил, что не только паства не может интерпретировать картины, представленные в церкви, но и сам художник не может придавать своей работе какого-либо частного значения. «Рисование картин не есть изобретение художника, – объявил собор, – но провозглашение законов и традиций Церкви. Древние патриархи дозволили рисовать картины на стенах церквей: это их мысль, их традиция. Художнику принадлежит лишь его искусство, все остальное принадлежит отцам Церкви»
[218].
Когда в XIII веке расцвело готическое искусство и картины на стенах церкви уступили место цветным стеклам и резным колоннам, библейская иконография перешла от штукатурки к витражам, дереву и камню. Уроки Писания теперь высвечивались лучами солнца, стояли объемными колоннами, рассказывая верующим сюжеты, в которых Ветхий и Новый Заветы тонко отражали друг друга.
И вот тогда, приблизительно в начале XIV века, изображения, которые святой Нил хотел поместить на стены, были уменьшены и собраны в книге. Где-то в низовьях Рейна несколько художников и граверов начали переносить перекликающиеся образы на пергамент и бумагу. В этих книгах, почти полностью составленных из помещенных рядом сцен, было очень немного слов. Иногда художники делали подписи с обеих сторон страницы, а иногда слова исходили прямо из ртов персонажей длинными лентами, очень похожими на облачка в сегодняшних комиксах.
К концу XIV века эти книги, состоящие из одних картинок, стали очень популярными и оставались таковыми на протяжении всего Средневековья в самых разных формах: тома с картинками на всю страницу, мельчайшие миниатюры, раскрашенные вручную гравюры и, наконец, уже в XV веке – печатные книги. Первые из них датируются приблизительно 1462 годом
[219]. В то время эти удивительные книги назывались Bibliae Pauperum (Библии бедных). По сути, эти Библии представляли собой большие книжки с картинками, где на каждой странице помещалось по одной или две сцены. К примеру, в так называемой Biblia Pauperum из Гейдельберга
[220] XV века страницы были разделены на две половины, верхнюю и нижнюю. На нижней половине одной из первых страниц изображено Благовещение, и эту картинку следовало показывать верующим в день праздника. Сцену окружают изображения четырех пророков Ветхого Завета, предвидевших пришествие Христа: Давида, Иеремии, Исаии и Иезекииля. Над ними, в верхней половине, даны две сцены из Ветхого Завета: Бог проклинает Змея в Эдемском саду, а рядом робко стоят Адам и Ева (Быт 3); и ангел, призывающий к действию Гедеона, который расстилает на гумне стриженую шерсть, чтобы узнать, спасет ли Господь Израиль (Суд 37).
