Мои книги были для меня переводами или толкованиями той величайшей Книги. Мигель де Унамуно в одном из сонетов говорит о том, что источник времени лежит в будущем; у меня чтение создавало впечатление, словно я плыву против течения, проживая то, что однажды прочел. На улице под окном было полным-полно каких-то зловредных людей, занимавшихся темными делишками. Пустыня, которая находилась неподалеку от нашего дома в Тель-Авиве, где я жил до шести лет, была восхитительным местом, ведь я знал, что в ее песках, как раз под асфальтовой дорогой, погребен Медный город
[8]. Желе представляло собой таинственное вещество, о существовании которого я узнал из книг Энид Блайтон, – и когда я наконец попробовал настоящее желе, оказалось, что оно не идет ни в какое сравнение с той литературной амброзией. Я написал бабушке, жалуясь на какие-то мелкие обиды, и ждал, что она подарит мне восхитительную свободу, которую обретали книжные сироты, найдя давно потерянных родственников; но, вместо того чтобы спасти меня, она переслала письмо моим родителям, которые сочли мои жалобы забавными. Я верил в колдовство и был уверен, что однажды получу право загадать три желания – многочисленные сказки уже научили меня, как не потратить их зря. Я готовился к встречам с духами, со смертью и с говорящими животными, к участию в битвах, я составлял сложные планы путешествий на чудесные острова, где моим лучшим другом должен был стать Синдбад. И лишь много лет спустя, впервые коснувшись тела возлюбленной, я понял, что есть вещи, которые не способна описать даже литература.
Канадский эссеист Стэн Перски однажды сказал мне, что «у настоящего читателя миллион автобиографий», потому что в каждой новой книге мы находим что-то от нашей собственной жизни. «Если год за годом перечитывать „Гамлета“ и записывать свои впечатления, – писала Вирджиния Вулф, – получится, что мы записываем свою автобиографию, потому что с годами мы узнаем о жизни все больше, а Шекспир лишь комментирует то, что мы знаем»
[9]. Я же воспринимаю это немного иначе. Если все книги являются автобиографиями, и такими они были с самого начала, значит, в моей жизни случалось то, о чем я раньше читал у Герберта Уэллса, в «Алисе в Стране чудес», в сентиментальном «Сердце» Эдмондо де Амичиса, в приключениях Бомбы, мальчика из джунглей. Сартр в своих мемуарах описывает похожие чувства. Сравнивая флору и фауну со страниц энциклопедии Larousse с их реальными двойниками, он обнаружил, что «в обезьянах зоологического сада было куда меньше обезьяньего, в людях из Люксембургского сада – куда меньше человечьего. Платоник в силу обстоятельств, я шел от знания к предмету: идея казалась мне материальней самой вещи, потому что первой давалась мне в руки и давалась как сама вещь. Мир впервые открылся мне через книги, разжеванный, классифицированный, разграфленный, осмысленный, но все-таки опасный»
[10].
Чтение давало повод для уединения или, может быть, создавало ощущение уединения. В детстве, после того как в 1955-м мы переехали в Аргентину, я жил в отдельной части дома, где за мной присматривала няня. Тогда мне больше всего нравилось читать, задрав ноги, лежа на животе на полу в детской комнате. Потом самым безопасным и уютным местом для чтения стала кровать, туманная зона между сном и бодрствованием. Я никогда не чувствовал себя одиноким; более того, в тех редких случаях, когда я встречался с другими детьми, их игры и разговоры казались мне гораздо менее интересными, чем то, о чем я читал в книгах. Психолог Джеймс Хиллман считает, что те, кто в детстве много читал сказок, или те, кому их много читали, «находятся в лучшей форме, и прогноз для них более благоприятный, чем для тех, кому знакомство со сказками еще предстоит… Раннее знакомство с жизнью всегда перспективно». По Хиллману, первые опыты чтения становятся «чем-то, во что можно вжиться и что можно прожить; способом, с помощью которого душа может найти свое место в жизни»
[11]. Именно поэтому я снова и снова возвращался к прочитанным книгам и буду возвращаться к ним еще.
Поскольку мой отец был дипломатом, нам приходилось много путешествовать; книги были моим домом, знакомым и уютным, где я мог спрятаться в любой момент, какой бы странной ни казалась мне новая комната и какими бы непонятными ни были голоса за дверью. Снова и снова я включал лампочку у изголовья, пока моя няня сидела за электрической вязальной машиной или храпела на соседней кровати, и пытался и поскорее дочитать книгу, и оттянуть момент окончательного расставания с ней, возвращаясь на несколько страниц назад, перечитывая особенно понравившиеся места, выискивая подробности, которые, как мне казалось, ускользнули от меня.
Я никогда и ни с кем не обсуждал прочитанное; желание поделиться пришло позже. В то время я был исключительно эгоцентричен и чувствовал себя в точности так, как сказано у Стивенсона:
Я – царь, и стоит захотеть:
Мне пчелы прилетают петь,
Ко мне стрижи летят
[12].
Каждая книга была целым миром, и в этих мирах я пытался найти убежище. Я знал, что не способен придумывать такие прекрасные истории, как мои любимые авторы, и все же чувствовал, что мое мнение часто совпадает с их точкой зрения, и (говоря словами Монтеня) «плелся за ними в отдалении, бормоча: верно, верно»
[13]. Позже я смог отделять себя от литературы; но в детстве, а порой и в юности самые фантастические истории, рассказанные мне книгами, я считал чистой правдой, такой же материальной, как материал, из которого была сделана сама книга. Вальтер Беньямин описывает нечто подобное. «Чем были для меня мои первые книги – чтобы вспомнить это, я сначала должен забыть все, что знаю о них. А все, что я о них знаю сегодня, несомненно, покоится на той готовности, с которой я открывался им тогда. И притом что ныне содержание, тема и предмет книги воспринимаются чем-то для нее внешним, в ту пору все это безраздельно принадлежало ей, будучи не более посторонним, чем кажутся сегодня число ее страниц или бумага. Мир, открывавшийся в книге, и сама она были абсолютно едины – неотделимы друг от друга никакой ценой. Потому содержание каждой книги, ее мир всегда были под рукой. Но по той же причине содержание книги и ее мир преображали каждую часть ее самой. Они горели в ней, сияли из нее, гнездились не только в переплете или картинках, но и в заголовках, буквицах, абзацах и колонках. Ты их не прочитывал, но жил в них, обитал между строк и, открывая их после перерыва, пугался, видя самого себя в том месте, где остановился»
[14].
