Обучение чтению и письму начинали обычно с составления из значков собственного имени. Сохранилось множество табличек с этими первыми неуклюжими попытками, со значками, сделанными нетвердой рукой. Ученик должен был научиться писать так, чтобы написанное можно было прочесть. Например, аккадское слово «ана», предлог «к», нужно было писать «а-на», а не «ана» или «ан-а», чтобы ученик правильно ставил ударение
[381].
После того как этот этап обучения был пройден, ученику выдавали круглую глиняную табличку, на которой учитель писал короткое предложение, поговорку или список существительных. Ученик должен был запомнить, как выглядит надпись, потом перевернуть табличку и попытаться ее воспроизвести. Для этого ему нужно было в уме перенести слова с одной стороны таблички на другую, и, таким образом, он впервые становился передаточным звеном: был читателем, глядя на запись учителя, и становился писателем, записывая прочитанное. В этом вся суть функции писца: копировать текст, комментировать его, переводить, перерабатывать.
Я говорю о месопотамских писцах в мужском роде, потому что это почти всегда были мужчины. Чтение и письмо в патриархальном обществе принадлежали власть имущим. Но были и исключения. Первым не анонимным автором в истории была женщина, принцесса Энхедуанна, родившаяся приблизительно в 2300 году до н. э., дочь аккадского царя Саргона I, верховная жрица богини луны Нанны. Она написала несколько песен, посвященных Инанне, богине любви и войны
[382]. Энхедуанна подписывала таблички своим именем. Такова была обычная практика в Месопотамии, и бо́льшую часть того, что нам известно о писцах, мы знаем из этих подписей – колофонов, где указывалось имя писца, дата и название города, где писец находился. Это позволяло читателю дать тексту свой особый голос – в случае с гимнами Инанне голос Энхедуанны, – идентифицировать «я» в тексте с каким-то конкретным человеком. Таким образом, создавался некий вымышленный персонаж, «автор». Этот прием, изобретенный на заре существования литературы, все еще жив и сейчас, более четырех тысяч лет спустя.
Писцы, разумеется, понимали, какую неограниченную власть дает им в руки способность к чтению, и ревниво оберегали свою монополию. Большинство месопотамских писцов заканчивали свои тексты следующим колофоном: «Пусть мудрец наставляет мудреца в том, чего глупец не увидит»
[383]. В Египте времен XIX династии, приблизительно в 1300 году до н. э., один из писцов написал такой панегирик своему ремеслу:
Стань писцом, заключи это в своем сердце,
Чтобы имя твое стало таким же.
Книга лучше расписного надгробья
И прочной стены.
Написанное в книге возводит дома и пирамиды в сердцах тех,
Кто повторяет имена писцов,
Чтобы на устах была истина.
Человек угасает, тело его становится прахом,
Все близкие его исчезают с земли,
Но писания заставляют вспоминать его
Устами тех, кто передает это в уста других
[384].
Писатель может создавать тексты бесчисленным количеством способов, выбирая из общего запаса слов те, что наилучшим образом смогут выразить его мысль. Но получающий текст читатель не привязан ни к одной интерпретации. Хотя мы знаем, что множество значений текста не бесконечно – они ограничены правилами грамматики и оковами здравого смысла, – оно диктуется не только самим текстом. В любом записанном тексте, как считает французский критик Жак Деррида, «знаку принадлежит право быть читаемым, даже если момент его производства невосстановимо утрачен и даже если я не знаю, что так называемый автор-скриптор хотел сказать сознательно и интенционально в момент, когда он это писал, то есть право на необходимое ответвление»
[385]. По этой причине автор (писатель или писец), который хочет сохранить некое значение текста, должен в то же время быть читателем. Вот тайная привилегия, которую пожаловал сам себе месопотамский писец и которую я узурпировал, изучая обломки, некогда составлявшие его библиотеку.
В своем знаменитом эссе Ролан Барт определил разницу между écrivain и écrivant: первый выполняет функцию, второй действие; для écrivain писать – непереходный глагол; для écrivant глагол всегда ведет к цели – наставление, свидетельствование, объяснение, обучение
[386]. Возможно, та же разница между двумя ролями чтения: для читателя, который наслаждается текстом ради самого процесса чтения, не имея других мотивов (например для развлечения, поскольку мысли о предстоящем удовольствии оказывают влияние на сам процесс), и для читателя, имеющего скрытый мотив (обучение, критика и другое), для которого текст лишь средство достижения другой цели. Первый вид деятельности ограничен временными рамками, которые устанавливает сам текст; второй существует в границах, установленных читателем для его главной задачи. Судя по всему, именно это Блаженный Августин считал различием, созданным самим Богом.
То, что говорит Писание Мое, говорю Я, – такие слова Бога услышал Августин. – Только оно говорит во времени, слово же Мое времени не подвластно, ибо оно пребывает со Мной одинаково вечно. То, что вы видите Духом Моим, – Я вижу; то, что вы говорите Духом Моим, – Я говорю. Но вы видите во времени, а Я вижу не во времени, и точно так же вы говорите во времени, а Я говорю не во времени
[387].
Как было известно писцу и как вскоре выяснило общество, такое поразительное изобретение, как печатное слово со всеми его посланиями, законами, списками и литературой, зависело от способности писца сохранить его, то есть прочесть. Если эта способность будет утрачена, текст снова превратится в набор бессмысленных значков. Древние жители Месопотамии считали птиц священными животными, поскольку их следы на мокром песке напоминали клинопись, и воображали, что смогли бы понять мысли богов, если бы научились читать эти знаки. Целые поколения ученых пытались научиться читать надписи, код которых был утрачен: шумерские, аккадские, минойские, ацтекские, майя…
Иногда им удавалось добиться успеха. Иногда нет, как в случае с письменностью этрусков, которую до сих пор расшифровать не удалось. Ричард Уилбур описал трагедию, которая происходит с цивилизацией, утратившей своих читателей:
