Кража книг
Я снова собираюсь переезжать. Вокруг меня, засыпанные пылью, появившейся из самых потаенных уголков, которые раньше были заставлены мебелью, возвышаются неустойчивые колонны книг, похожие на обветренные скалы в пустыне. Стопку за стопкой складывая знакомые тома (некоторые я помню по цвету, другие по форме, многие по виду заглавия, которые я пытаюсь читать задом наперед или под странными углами), я размышляю, как размышляю каждый раз, зачем хранить у себя столько книг, которые я совершенно точно никогда не буду перечитывать. Я говорю себе, что всегда, когда я избавляюсь от какой-нибудь книги, буквально через несколько дней оказывается, что именно эта книга мне совершенно необходима. Я говорю себе, что в природе не существует книг (или существует всего несколько), в которых я не нашел бы вообще ничего интересного. Я говорю себе, что когда-то принес их в дом по какой-то причине, и, возможно, та же причина вынудит меня искать их и в будущем. Я оправдываюсь желанием иметь полное собрание, редкостью книг и даже интересами науки. Но в глубине души я знаю, что главная причина, по которой я держу дома эту постоянно разрастающуюся кучу, это обычная жадность.
Я наслаждаюсь зрелищем заставленных полок, большим количеством более или менее знакомых имен. Я счастлив сознанием того, что меня окружает нечто вроде описи моей жизни, с намеками на мое будущее. Мне нравится находить в давно забытых томах следы того читателя, которым я был когда-то: каракули, автобусные билеты, полоски бумаги с загадочными именами и цифрами, дата и место, записанные на форзаце, которые возвращают меня в знакомое кафе или в номер отеля давним летом. Я мог бы, если бы захотел, бросить все мои книги и начать все сначала где-нибудь в другом месте; я уже делал это раньше несколько раз без всякой необходимости. Но потом мне приходилось смириться с тяжкой, необратимой потерей. Я знаю, что-то умирает, когда я отдаю свои книги, и моя память скорбно возвращается к ним, терзаемая ностальгией. И сейчас, с годами, моя память удерживает все меньше и меньше, напоминая мне разграбленную библиотеку: большинство комнат закрыты, а в тех, что еще функционируют, многие полки стоят полупустые. Я достаю одну из книг и обнаруживаю, что многие страницы вырваны вандалами. Чем больше слабеет моя память, тем больше хочется сохранить прочитанное, это собрание фактур, голосов и запахов. Обладание этими книгами стало иметь для меня особое значение, потому что я стал ревниво относиться к прошлому.
Французская революция сделала попытку отказаться от постулата, согласно которому прошлое принадлежит одному классу. И в некотором отношении она преуспела: коллекционирование древностей из развлечения аристократов превратилось в буржуазное хобби, сначала при Наполеоне с его любовью к Древнему Риму, а позже и при республике. К началу XIX века выставки старомодных безделушек, картин старых мастеров и древних книг стали модными в Европе. Антикварные магазины процветали. Торговцы распродавали дореволюционные сокровища, которые скупались и выставлялись в музеях нуворишей. «Коллекционер, – писал Вальтер Беньямин, – в своих мечтах уносится не только в удаленный мир или мир прошлого, но и в более совершенный мир, в котором люди хотя так же мало наделены тем, в чем они нуждаются, как и в мире обыденном, но вещи в нем свободны от тяжкой обязанности быть полезными»
[514].
В 1792 году Лувр был преобразован в музей для народа. Возражая против идеи общего для всех прошлого, писатель Франсуа-Рене де Шатобриан утверждал, что собранные таким образом произведения искусства «уже ничего не говорят ни уму, ни сердцу». Когда несколько лет спустя французский художник и антиквар Александр Ленуар основал Музей французских памятников в надежде сохранить статуи и каменную кладку особняков и монастырей, дворцов и церквей, разграбленных революцией, Шатобриан презрительно отзывался о музее как о «скоплении развалин и надгробий из разных веков, собранных без складу и ладу в монастыре Малых августинцев»
[515]. Однако и в большом мире, и в маленьком мирке частных коллекционеров руин прошлого к критическим словам Шатобриана никто прислушиваться не стал.
Книги были в числе главных сокровищ, уцелевших после революции. Частные библиотеки Франции XVIII века являлись фамильными драгоценностями, сохранявшимися и передававшимися от поколения к поколению, и книги, их составлявшие, служили символами высокого социального положения, утонченности и хороших манер. Можно вообразить, как граф де Хойм
[516], один из самых знаменитых библиофилов своего времени (он умер в возрасте сорока лет в 1736 году), доставал с одной из своих многочисленных полок том «Речей» Цицерона, который он рассматривал не как один из многих сотен или тысяч печатных томов, разбросанных по бесчисленным библиотекам, но как уникальный предмет, переплетенный в соответствии с его личными вкусами, снабженный комментариями, написанными его собственной рукой, с позолоченным фамильным гербом на обложке.
Приблизительно с конца XII века книги уже рассматривались как товар, и в Европе стоимость книг настолько возросла, что ростовщики стали принимать их в качестве залога; упоминания о таких сделках встречаются во многих средневековых книгах, особенно в тех, что принадлежали студентам
[517]. К XV веку торговля книгами стала столь оживленной, что их начали продавать на Франкфуртской и Нордлингенской ярмарках
[518].
Некоторые, самые редкие, книги продавались по исключительно высоким ценам (редчайшая «Эпистола Петра Дельфийского» 1524 года издания была продана за 1000 ливров в 1719 году – в современном эквиваленте приблизительно за 30 000 долларов)
[519], но большинство ценилось прежде всего как фамильные драгоценности, которых не коснутся ничьи руки, кроме рук детей и внуков владельцев. Именно по этой причине библиотеки казались лакомым куском для революционеров.
Разграбленные библиотеки духовенства и аристократии, символы «врагов республики», в конце концов оказались в огромных хранилищах в нескольких французских городах – Париже, Лионе, Дижоне и других, где они ждали, страдая от влажности, пыли и вредителей, пока революционные власти решат их судьбу. Хранить такое количество книг было настолько трудно, что власти начали организовывать распродажи, чтобы избавиться хотя бы от части этого непосильного бремени. Однако вплоть до создания Французского банка как частной организации в 1800 году большинство французских библиофилов (точнее, те из них, что остались живы и не были отправлены в изгнание) были слишком бедны, так что ситуацией могли воспользоваться только иностранцы, в первую очередь англичане и немцы. В интересах этой иностранной клиентуры местные книготорговцы действовали в качестве разведчиков и агентов. На одной из последних распродаж, в 1816 году в Париже, книготорговец и издатель Жак-Симон Мерлен купил столько книг, что они заполнили от подвала до чердака два пятиэтажных дома, которые он приобрел специально для этой цели
[520]. Эти книги, по большей части драгоценные и редчайшие, продавались на вес бумаги, и это в то время, когда новые книги все еще были очень дорогими. Например, в первое десятилетие XIX века недавно опубликованный роман мог стоить приблизительно треть месячного жалованья сельскохозяйственного рабочего, в то время как первое издание «Le Roman comique» Поля Скаррона (1651) можно было получить за десятую часть этой суммы
[521].
