Мы не знаем точно, когда именно произошла эта перемена, но 23 февраля 1306 года с кафедры церкви Санта Мария Новелла во Флоренции Джордано да Ривалто Пизанский обратился к своей пастве с проповедью, в которой напомнил прихожанам, что очки – «одно из полезнейших приспособлений в этом мире» – были изобретены уже около двадцати лет назад. Он добавил: «Я видел человека, который ранее прочих изобрел и смастерил очки, и я говорил с ним»
[633].
Нам ничего не известно об этом замечательном изобретателе. Возможно, им был современник Джордано, монах по имени Спина, о котором говорили, что «он делает очки и бесплатно обучает этому искусству других»
[634]. Возможно, он был членом Гильдии венецианских стекольщиков, где искусство изготовления очков было известно уже в 1301 году, поскольку в одном из правил гильдии этого года была описана процедура для всякого, «кто захочет сделать очки для чтения»
[635]. А может быть, это сделал некий Сальвино Дельи Армати, на надгробии которого в церкви Санта-Мария Маджоре во Флоренции все еще видны слова «изобретатель очков» и «да простит ему Господь грехи его… 1317». Еще один кандидат – Роджер Бэкон, которого мы уже упоминали как составителя каталогов и которого Киплинг в своем рассказе сделал свидетелем использования арабского микроскопа, тайком привезенного в Англию художником
[636]. В 1268 году Бэкон написал: «Если посмотреть на буквы или иные мелкие объекты через стеклянную или хрустальную линзу в форме меньшего сегмента сферы, обратив ее выпуклой стороной к глазу, буквы будут казаться больше и видны четче. Такой инструмент полезен каждому»
[637]. Четыре века спустя Декарт все еще славил изобретение очков: «Все в нашей жизни зависит от чувств, а поскольку зрение, безусловно, самое всеобъемлющее и самое благородное из них, нет никаких сомнений в том, что изобретение, служащее его улучшению, есть одно из полезнейших изобретений»
[638].
Одно из самых ранних изображений очков встречается на портрете кардинала Гуго де Сен-Шера Прованского, написанном в 1352 году художником Томмазо да Модена. На портрете кардинал в полном облачении сидит за столом, переписывая что-то из книги, которая стоит на полке справа от него. Очки, так называемые «зрительные стекла», состояли из двух круглых линз в толстой оправе, соединенных шарниром над переносицей, чтобы их можно было регулировать.
И все же до XV века очки для чтения оставались роскошью; они стоили дорого, и сравнительно немногие нуждались в них, поскольку и книги были мало у кого. После изобретения печатного пресса, когда популярность книг относительно возросла, вырос и спрос на очки; в Англии, например, бродячие торговцы ездили из города в город, предлагая «дешевые континентальные очки». Изготовители оправ и линз появились в Страсбурге в 1466 году, через одиннадцать лет после публикации первой Библии Гутенберга; до Нюрнберга они добрались в 1478-м, а до Франкфурта в 1540 году
[639]. Вполне возможно, что распространение очков и улучшение их качества привело к увеличению количества читателей, которые стали покупать больше книг, – и в результате очки стали ассоциироваться с интеллектуалами, библиотекарями, учеными.
Начиная с XIV века очки использовались в живописи, чтобы подчеркнуть ученость и мудрость персонажа. На многих картинах, посвященных успению Девы Марии, лекари и мудрецы, окружающие ее смертное ложе, изображаются в разнообразных очках; на картине «Успение» неизвестного художника XI века, хранящейся в монастыре Нойбург в Вене, пару очков пририсовали несколько столетий спустя, снабдив ими белобородого старца, которому более молодой человек показывает какой-то толстый фолиант. Подразумевалось, очевидно, что даже мудрейшие из ученых не обладали такой мудростью, чтобы исцелить Деву Марию и изменить ее судьбу.
В Греции, Риме и Византии ученый-поэт – doctus poeta, изображавшийся с табличкой или со свитком, – считался идеалом, причем роль эта предназначалась только для смертных. Боги никогда не утруждали себя литературой; греческие и латинские боги с книгами не изображались. Христианство было первой религией, представлявшей своего Бога с книгой, а начиная с середины XIV символическая христианская книга сопровождалась еще одним образом – очками. Христос и Бог Отец слишком совершенны, чтобы допустить, что они близоруки, но отцы Церкви святой Фома Аквинский, Блаженный Августин и древние авторы, принятые католическим каноном, Цицерон, Аристотель иногда изображаются с ученой книгой и в очках, свидетельствующих о премудрости.
К концу XV века очки превратились в обыденный предмет и стали символизировать не только престижность чтения, но и последствия злоупотребления им. Большинству читателей и тогда и теперь приходилось смириться с унижением, когда об их занятии отзывались как о чем-то предосудительном. Я помню, как смеялись надо мной не то в шестом, не то в седьмом классе за то, что я сидел за партой и читал. В конце концов я оказался на полу, очки в одном углу, книга в другом. «Тебе бы все равно не понравилось», – говорили мои двоюродные братья: они видели мою заваленную книгами спальню и были уверены, что я не захочу пойти с ними в кино на очередной вестерн. Моя бабушка, заставая меня за чтением воскресным вечером, только вздыхала: «Только и знаешь, что фантазировать», потому что моя пассивность казалась ей бессмысленным ничегонеделанием и преступлением против жизнелюбия. Вялый, хилый, надменный, педантичный, элитарный – вот некоторые из эпитетов, которые в конце концов стали ассоциироваться с рассеянным ученым, близоруким читателем, книжным червем, «ботаником». Закопавшегося в книгах, изолировавшегося от мира фактов и плоти, высокомерного по отношению к тем, кто незнаком с миром слов, хранящихся в пыльных обложках, читателя-очкарика, который притворяется, что ему известно то, что Господь скрыл в своей мудрости от других, считали дураком, а его очки стали символом интеллектуальной заносчивости.
В феврале 1494 года, во время знаменитого карнавала в Базеле, молодой доктор юриспруденции Себастьян Брант опубликовал маленький сборник аллегорических стихов на немецком под названием «Das Narrenschiff», «Корабль дураков». Его ожидал сокрушительный успех: за первый год книга переиздавалась трижды, а в Страсбурге, на родине Бранта, предприимчивый издатель, торопясь получить свою долю прибыли, заказал никому доселе не известному поэту еще четыре тысячи строк, чтобы вставить их в книгу. Брант пробовал жаловаться на плагиат, но все напрасно. Два года спустя Брант попросил своего друга Жака Лоше, профессора поэтики в университете Фрайбурга, перевести книгу на латынь
[640]. Лоше так и сделал, но изменил порядок глав и добавил кое-что от себя. Но как бы ни меняли исходный текст Бранта, книгу продолжали читать даже в XVII веке. Своим успехом книга в большой степени была обязана гравюрам, многие из которых создал двадцатидвухлетний Альбрехт Дюрер. И все же главную роль в триумфе книги сыграл сам Брант. Он методично описал все глупости или грехи современного ему общества, от адюльтера и азартных игр до безверия и неблагодарности, используя самые свежие примеры: так, открытие Нового Света, имевшее место всего за два года до этого, упоминается в середине книги как образец глупости любопытства. Дюрер и другие художники предлагали читателям Бранта вполне узнаваемые образы новых грешников, но ведь сам Брант описал иллюстрации, которые должны были сопровождать его текст.
