Одна из иллюстраций, первая после фронтисписа, изображала глупость ученого. Читатель, открывавший книгу Бранта, видел портрет его самого – человека, сидящего в кабинете в окружении книг. Книги повсюду: на полках за его спиной, на письменном столе и во всех ящиках стола. Человек нахлобучил ночной колпак (чтобы скрыть ослиные уши), но колпак шута с бубенцами висит у него за спиной, а в правой руке у него метелка для пыли, которой он машет на мух, пытающихся сесть на его книги. Он и есть «Büchernarr», «книжный дурак», человек, глупость которого состоит в том, что он зарывается в книги. На носу у него пара очков.
Очки обвиняют его: вот тот, кто не видит мир напрямую, а полагается на мертвые слова на печатной странице. «На корабле, как посужу, – говорит глупый читатель Бранта, – недаром первым я сижу. Скажите: Ганс-дурак, и вмиг вам скажут: А! Любитель книг! Хоть в них не смыслю ни аза, пускаю людям пыль в глаза». Он признается, что в компании ученых мужей, цитирующих умные книги, обычно говорит: «Пороюсь в книгах дома»; он сравнивает себя с Птолемеем II Александрийским, который собирал книги, но не знания
[641]. Благодаря книге Бранта образ глупого очкастого ученого быстро стал общим местом; уже в 1505 году на иллюстрации к «Defide concubinarum» Олеария за таким же столом сидит осел, на носу у него очки, в копыте мухобойка. Из большой книги он читает рассевшимся перед ним ученикам-животным.
Книга Бранта была так популярна, что в 1509 году ученый-гуманист Гейлер фон Кайзерсберг начал серию проповедей, базирующуюся на списке дураков Бранта, по одной на каждое воскресенье
[642]. Первая проповедь, относящаяся соответственно к первой главе книги Бранта, была, разумеется, посвящена книжному дураку. Брант использовал слова дурака, чтобы описать самого себя; Гейлер воспользовался описанием, чтобы разделить книжную глупость на семь типов, причем каждый тип сопровождался позвякиванием одного из бубенцов шутовского колпака. По Гейлеру, первый бубенец возвещает о дураке, который собирает книги из тщеславия, как если бы речь шла о дорогой мебели. Уже в I веке н. э. латинский философ Сенека (которого Гейлер любил цитировать) осуждал показное собирательство книг: «Многие люди, не получившие образования, используют книги не как инструменты познания, но как украшение для гостиной залы»
[643].
Гейлер настаивает: «…тот, кто хочет, чтобы книги принесли ему славу, должен чему-то от них научиться; ему следует хранить их не в библиотеке, но в голове. Но этот первый дурак заковал книги в цепи и сделал их пленницами; если бы сумели они освободиться и заговорить, то обратились бы к судье, требуя, чтобы дурака, а не их посадили под замок». Второй бубенец звенит для дурака, который надеется стать мудрым, поглотив чрезмерное количество книг. Гейлер сравнивает его с желудком, страдающим от переизбытка пищи, или с боевым генералом, который не может вести осаду из-за переизбытка солдат. «Что же мне делать? – спросите вы. – Неужто нужно выбросить все книги вон?» – Можно вообразить, как Гейлер указывал в этот момент на какого-то прихожанина из своих воскресных слушателей: «Нет, этого делать не следует. Но следует выбрать те книги, что будут полезны для вас, и использовать их в подходящий момент». Третий бубенец звенит для дурака, который собирает книги, но не читает их, а только пролистывает, чтобы удовлетворить праздное любопытство. Гейлер сравнивает его с безумцем, который бежит по городу, пытаясь в то же время подробно рассмотреть вывески и гербы на домах. Это, говорит он, невозможно, а стало быть, лишь прискорбная пустая трата времени.
Четвертый бубенец относится к дураку, который любит только богато иллюстрированные книги. «Разве это не греховная глупость, – вопрошает Гейлер, – упиваться видом золота и серебра, когда столько Божьих чад голодает? Разве глазам вашим недостаточно солнца, луны, звезд, цветов и прочих вещей?» Зачем в таком случае нужны нам цветы и человеческие фигуры в книгах? Неужели недостаточно тех, что уже дал нам Бог? И Гейлер заключает, что любовь к рисованным образам – «оскорбление мудрости». Пятый бубенец возвещает о дураке, который делает книгам обложки из дорогой ткани. (Здесь Гейлер снова повторяет мысль Сенеки, возмущавшегося собирателем, «который получает удовольствие только от переплетов и названий» и в чьем невежественном доме «вы увидите полное собрание трудов ораторов и историков на полках до потолка, ибо библиотека, как и ванная, считается важнейшим украшением богатого дома». Шестой бубенец звенит в память о дураке, который пишет и издает дурно написанные книги, хотя не читал классиков и не имеет ни малейшего представления об орфографии, грамматике и риторике. Он читатель, притворяющийся писателем, ибо страстно желает, чтобы его писанина стояла на одной полке с великими. Наконец – парадоксальный поворот, который антиинтеллектуалы будущего проигнорируют, седьмой и последний книжный дурак, тот, кто вообще отрицает книги и отказывается от мудрости, которую можно приобрести благодаря им.
Через интеллектуальные образы Бранта интеллектуал Гейлер снабжал аргументами своих современников-антиинтеллектуалов – они чувствовали себя неуверенно, ведь им довелось жить в эпоху, когда общественные и религиозные структуры Европы раскололись. Династические войны изменили их представления об истории, географические открытия расширили пространство и вывели торговлю на новый уровень, новые религиозные течения заставили иначе посмотреть на то, что́, как и почему они делают на земле. Гейлер вооружил их целым арсеналом обвинений, позволявших обществу рассматривать как проступки не действия, а мысли о действиях – в воображении, в мечтах, в чтении.
Многие из тех, кто воскресенье за воскресеньем сидел в Страсбургском соборе и слушал рассуждения Гейлера о глупостях заблудшего читателя, вероятно, полагали, что он выражает общее раздражение книжниками. Могу представить, как неловко чувствовали себя те, кто, как и я, носил очки, возможно, они даже тайком снимали их, чувствуя, что эти покорные помощники внезапно стали знаком бесчестья. Но на самом деле Гейлер нападал не на читателя с его очками. Ничуть не бывало; он приводил аргументы церковника-гуманиста, критически настроенного против бессодержательных или непрофессиональных интеллектуальных споров, но в равной степени убежденного в необходимости образования и ценности книг. Он не разделял негодование значительной части общества, считавшей, что ученые пользуются незаслуженными привилегиями, страдают от того, что Джон Донн называл «следом разобщенья»
[644], прячутся от реального мира в том, что несколько столетий спустя Сен-Бёв назовет «башней из слоновой кости», гаванью, «в которую читатель-интеллектуал прячется, чтобы отстраниться от толпы»
[645], и далеки от дел простого народа. Тремя веками позже Гейлера Томас Карлейль, защищая читателя-книжника, приписывал ему героические черты: «Этот человек, со своими авторскими правами и авторским бесправием, на своем грязном чердаке, в своем покрытом плесенью платье, человек, управляющий после смерти из своей могилы целыми нациями и поколениями, безразлично, хотели или не хотели они дать ему кусок хлеба при жизни»
[646]. Но читателей продолжали считать рассеянными яйцеголовыми, беглецами от реальности, мечтателями в очках, устроившимися в уютном уголке с книгой в руках.
