— Слушай! — Он потрепал ее по плечам, потом отпустил, вытащил из кармана резиновый молоток, который взял в гараже перед выходом на улицу, и, словно сокровище, протянул его ей. — Хочешь треснуть первой?
Прямо перед ними, у заросших кустов фасоли и помидоров лежала пара арбузов. Размером с кулак. Неудивительно, что она не видела их из дома. Они и не думали пока созревать.
— Представь, что это не арбуз, а наш огромный глупый мир, — посоветовал Броуди. — И разбей его!
Элиза не стала отвечать. Она опустилась на колени рядом с арбузом. Прохладный в тени зарослей чернозем налип на кожу, и она вдруг почувствовала себя защищенной. У мамы тоже был сад, не такой большой — она рассаживала вдоль стен дома низкорослые растения и травы и иногда даже позволяла Элизе вносить свою лепту: выкапывать лопатой ямки и поливать сад из маленького ведерка. Элиза была едва ли не младше Броуди сейчас, и вряд ли ее помощь могла оказаться такой уж весомой. Но ей нравилось знать, что она приложила руку к уходу за садом, мимо которого она проходила каждый день по пути к машине. Задняя дверь все еще была приоткрыта — до Элизы доносилось слабое бормотание телевизора, а значит, она отошла не так уж далеко. Она оглядела двор. Не слишком далеко.
Дрожащими руками она, не обрывая лозу, приподняла арбуз. Осмотрела его. Постучала по полосатому боку ногтями. Он казался плотным и чересчур тяжелым для своих размеров.
— Их не так разбивают, — влез Броуди.
— Он еще не созрел, — объяснила Элиза.
Она поднесла арбуз к лицу, и все вокруг завертелось в головокружительном, пышущим жаром вихре. Цвета стали невыносимо яркими, трава запестрела оттенками ядовито-зеленого, а небо, наоборот, побледнело. Долго Элиза здесь не протянет.
Броуди блуждал по двору. Он ушел недалеко, но в ее сторону не смотрел. Элиза присела, зарылась пальцами ног в землю, чтобы не упасть, и проводила взглядом летящую по двору стрекозу. Стряхнула запрыгнувшего на ногу кузнечика. Голова кружилась. Она почувствовала сильную боль — неужели ее бледная кожа успела обгореть, хотя на улице она провела всего несколько минут? Она встала, пряча глаза от нещадно палящего солнца, и пошла обратно. Броуди смирился и последовал за ней. Она поспешно закрыла за ним дверь. В другой комнате как ни в чем не бывало гудел телевизор. Дом не изменился. Его тусклый свет будто обдал ее холодной водой.
Середина мая. Пройдут недели, прежде чем арбуз соизволит созреть. «Ничего, — подумала Элиза, — она до него еще доберется».
Всего через несколько недель. Она снова выйдет и, под присмотром громадины дома, набьет рот его сладкой розовой мякотью.
Совещание
Эдди, как обычно, ужинал в одиночестве, но тут в столовую ввалился Маршалл с наполовину полной тарелкой и стаканом темного и густого из-за протеиновых добавок молока. Как только Маршалл, громыхнув столовым серебром по столешнице, устроился напротив, Эдди перестал есть, но глаз от тарелки не поднял.
— Маршалл? — донесся с кухни мамин голос.
— Все в порядке, — отозвался Маршалл. Проткнув картошку вилкой, он поднес ее к губам, протолкнул за щеку и принялся медленно жевать. Наконец он тихо — и с набитым ртом — заговорил: — Слушай, я знаю, что ты не любишь мою компанию, когда ты тут занят… — Маршалл покрутил вилкой, указывая на тарелку Эдди. — Но мне нужно с тобой поговорить. Так что смирись.
Эдди опустил голову, поглядывая на него из-за челки. Вчера утром по дороге в школу Маршалл откинул спинку кресла почти на колени Эдди, будто его там вовсе не было, и вернул ее в вертикальное положение только после того, как отец ударил его по бедру тыльной стороной ладони.
— У меня к тебе пара вопросов, — начал Маршалл. Он отправил в рот еще один кусок и, к удивлению Эдди, выудил из заднего кармана салфетку, чтобы, пока жует, прикрывать ей губы. Это выглядело почти стыдливо. Почти по-девчачьи.
— О чем? — спросил Эдди.
— О чем-то очень глупом.
— Ты злишься? На меня?
— Нет, — ответил Маршалл, опуская салфетку. — Ну, немного разве что. Ты жутко бесишь. И жить с тобой кошмарно, как… — Ухмылка, которая начала было расползаться по лицу брата, исчезла. — И чувства юмора у тебя ни на грош. Нет, Эдди, я не злюсь на тебя.
— А по разговору не скажешь.
— Заткнись. Да твою ж… Не злюсь я.
— Тогда чего ты хочешь?
— Поговорить! — Он вскинул руки, демонстрируя отчаяние, будто Эдди не понимал очевидных вещей. — Я хочу поговорить, — повторил Маршалл и бросил взгляд на дверь гостиной, словно ожидая увидеть там родителей со скрещенными на груди руками.
Но как бы Эдди ни надеялся их там увидеть, они беседой, похоже, не интересовались.
— Ты когда-нибудь заходил в мою комнату?
Эдди не ответил. Зачем спрашивает, раз не злится? Наверное, Маршалл соврал и, на самом деле, был вне себя. Он нахмурился, лицо его побледнело, мышцы на тонкой шее напряглись, как натянутые струны. Маршалл снова посмотрел на дверной проем, затем повернулся и, серьезный, но спокойный, заглянул Эдди в глаза.
Эдди отрицательно покачал головой.
— Ты вообще не заходишь в мою комнату? Когда меня нет?
— Нет, — ответил Эдди. Он поерзал на стуле, вжавшись в спинку. Вероятно, раньше, в детстве, он мог бы позволить себе зайти в комнату брата, но только не теперь, не в этом доме. Здесь он чувствовал себя гостем, ему бы казалось, что за ним наблюдают, даже если бы Маршалла не было дома. Но он понимал, что, озвучь он это, дело могло кончиться кулаком брата, впечатавшимся в его руку, и опрокинутой на колени тарелкой.
— Мою еду из кладовки ты тоже не берешь? — продолжал Маршалл. — Злаковые батончики, «поп-тартсы»? То, что я для себя прошу у мамы?
— Не беру. — Эдди их и есть бы не стал — батончики были суховаты, а «поп-тартсы» — такими приторными, что у него начинал болеть живот. Маршалл тем временем перегнулся через стол, воткнул вилку в спаржевую фасоль в тарелке Эдди и закинул ее себе в рот. — Не беру я, — повторил Эдди.
Брат снова обернулся на дверь и вздохнул так глубоко, что Эдди почувствовал его дыхание на своем лице. Маршалл откинулся на спинку стула и сполз — теперь они были одного роста.
— Эдди, — пробасил он, — я тебе верю.
Маршалл закрыл глаза и побарабанил пальцами по краю стола. Потом открыл их и уставился в потолок.
— Я могу сморозить глупость. В смысле, мне кажется, что это глупо… Я просто… Я не знаю. Может, ты сам мне скажешь? Это так тупо — спрашивать тебя! Но уж лучше сказать тебе, чем еще кому-то. Уж точно не маме с папой. Однозначно. Я и так прекрасно знаю, что скажет папа. Им вообще наплевать. И, ну, я понимаю, что, когда пытаюсь поговорить с кем-то, кто не в курсе всего этого дерьма, я их всем этим только пугаю, но… Я не знаю.
— В чем дело, Маршалл? — Желудок Эдди не переставал урчать с тех пор, как Маршалл вошел в комнату. «Давай уже, — хотелось ему сказать. — Пожалуйста. И уйди, наконец».
