Стоит какой-нибудь лампочке перегореть, он тут же узнает об этом, где бы он ни был, потому что чувство выползает из малейшей тени. Мужчина фанатично меняет лампочки. В тех местах, куда свет не проникает, он находит мертвых существ: насекомых, пауков, мышей. Когда в подвале перегорают пробки, погружая помещение во мрак, он понимает, что потерял его. И заколачивает дверь досками.
Лампочки то и дело гаснут, и он не всегда успевает заблаговременно их заменить. Каждый раз, когда он проворачивает очередную мертвую лампочку, вынимая ее из гнезда, ему кажется, что резьба ее цоколя бесконечна. Каждый раз он борется с желанием просто-напросто выдернуть ее. Он стоит в разверзшейся тени и чувствует их. Чувствует пальцы на своем предплечье, чувствует, как их ногти впиваются в кожу. Они всегда там, поджидают. В конце истории тьма накрывает весь дом.
Вы, ребята, спрашиваете меня, что это значит — найти их. Выволочь их наконец под свет ваших ламп. Понаблюдать, как они посмотрят на вас — на тех, кто знал, что они все время были за спиной.
Так вот, это значит сбросить маску с этого мира. Их мира. Вскрыть фасад и посмотреть на проводку под ним.
Расти в доме, подобном вашему, — не в смысле в таком огромном особняке, а в доме, напичканном звуками, сквозняками, замками, потаенными пространствами и углами, мешающими осмотреть помещение, в доме, где никто вам не верит, находиться здесь день за днем, корябать домашнее задание, есть, щелкать телевизор, нанизывать будничную рутину на леску времени и слышать, как там, наверху, на чердаке, кто-то дышит, значит с каждым мгновением переплавляться в нечто новое.
В церкви вам рассказывают о Боге и Сатане, о том, как сильно они отличаются друг от друга, но какая разница, когда вы — дети — слышите, как в пустом доме, где-то совсем рядом, открывается дверь? Мир делится на вас — и все остальное. Каждый предмет, каждая мысль оборачивается против вас, и положиться можно лишь на себя и это знание.
Стоит его обрести, стоит почувствовать, как чьи-то ногти впиваются в предплечья, — и вот вы уже способны бороться. Вам придется смириться с мыслью, что можете погибнуть, пытаясь поймать их. Вероятно, вы будете в этом уверены. Но незнание хуже. Незнание — это одиночество и беспомощность.
Кажется, я прожил сотню жизней, ни о чем не подозревая. С этим знанием я прожил дольше, чем вы можете себе представить, но мне так и не удалось схватить кого-нибудь. Я хочу заглянуть в лицо хоть одному. Хочу увидеть его, и забрать с собой, и показать всем, кто мне не верил. Всем, кто прожил сотню жизней, ни о чем не подозревая.
— Мистер Трауст, — дрожащим голосом позвал Эдди из коридора. — Но это ведь не наш случай?
— Так, ребята, — громыхнул Трауст. — А проверьте-ка шкафы еще раз!
Не останаливаться
В прихожей пробили часы. Они искали её уже больше часа. Распахивались и захлопывались двери и шкафы, со всех сторон доносился топот. В стенах было небезопасно. В коридоре что-то цокнуло. Потом те же щелчки пробежались по спальне, деревянной лестнице и голой библиотечной стене — книги с полок он снял и сложил на полу. Она бы не угадала, что это за звук, если бы не услышала шушуканье мальчиков. Стетоскоп. Элиза могла задерживать дыхание на достаточно долгое время. Но она не умела останавливать сердце. А оно сейчас пульсировало в груди и стучало в ушах так громко, что он, казалось, мог бы услышать его из другой комнаты и последовать за его биением, петляя в желудочках дома.
При первой же возможности Элиза короткими рывками просочилась через стены на другую сторону дома, к кухне. Она проползла над дверными рамами и мимо тусклого теплого света витража. Затем она по балкам протиснулась в пространство над кладовой — к люку. Элиза открыла его, свесила ноги и, встав на полки с хлопьями и рисом, вернула откидную панель на место. Спустившись, Элиза припала к полу, прижавшись щекой к прохладной плитке, и заглянула в щель под дверью. Потом приподнялась на корточки, приложила к деревянной двери ухо и прислушалась.
Можно открывать.
Элиза повернула ручку и на четвереньках проползла через кухню. У входа в гостиную она остановилась и проверила, что там никого нет. Затем она повернула за угол и проскользнула в гардеробную.
Они ведь уже искали здесь? Она раздвинула висящие куртки, ухватилась за металлическую перекладину, подтянулась, закинула ногу на верхнюю полку и с трудом взобралась на нее. На полке обитали маленькие коробочки, рамки для картин и карманные фонарики. Элиза переползла через все это, протянула руку назад и, следя, чтобы ни одна железная вешалка не скрипнула, потянула их обратно к центру перекладины. Она устроилась в узком пространстве за коробками и рамами, подавшись плечами вперед, а спиной и ногами прижавшись к стене, и наконец выдохнула.
Элиза вдруг осознала, что именно здесь ее едва не обнаружили тогда, в день рождения Эдди. Едва. Могли бы найти — но не нашли. Она понятия не имела, стоит ли теперь считать это убежище счастливым или, наоборот, пророчащим беду. Жаль, что рядом не было никого, кто мог бы подсказать ей. Папы, мамы. Хотя бы Броуди.
Несколько минут спустя Элиза услышала шаги по ковру в гостиной. Неужели тот мужчина? Она вцепилась в один из фонариков, лежавших перед ней на полке. Металлический, увесистый, не меньше четырех-пяти фунтов. Ладонь была слишком потной, и он то и дело норовил выскользнуть. Элиза подумала, что если она увидит, как большие руки Трауста тянутся к ней, пытаясь схватить, то ей хватит сил ударить его фонариком так, чтобы он отшатнулся. Она затаилась в ожидании. Кто-то еще зашел в комнату из прихожей.
— Что он там сейчас делает? — раздался тонкий голосок Эдди.
— Перетряхивает все заново, — ответил Маршалл. — Выкинул все полотенца из бельевого шкафа, а в моей комнате теперь бардак из снятых с кровати простыней, одежды из ящиков, дисков и учебников — разбросал их по всему полу.
— А в моей комнате?
— Думаю, твоя на очереди.
Мальчики помолчали. Один из них рухнул в откидное кресло. В прихожей, возвещая полдень, заголосил кардинал. Почему-то Элиза удивилась продолжавшим мирно щебетать птицам. Словно ожидала, что, хоть и нарисованные, они в ужасе разлетятся.
— Он собирался поставить там растяжку, — продолжил Маршалл. — Поставить — в смысле прибить гвоздями к дверным косякам.
— Прибить?
— Я сказал ему приклеить. Малярным скотчем, чтобы потом следов не осталось.
— Думаешь, мы успеем навести порядок до того, как мама с папой вернутся?
— У нас нет выбора.
— Я не хочу, чтобы он был здесь, — поделился Эдди. — Хочу, чтобы он ушел.
— Ага, — согласился Маршалл. — Я тоже, — добавил он устало. — Думаю, чем раньше он этого кого-то сцапает, тем скорее свалит. Но давай не забывать, из-за чего весь сыр-бор. Он считает, что мы уже близко. И вообще… После этого всего… В смысле, прикинь, проделать вот это все — и так никого и не найти? И снова жить бок о бок не пойми с кем? Эдди, мы не можем всю оставшуюся жизнь бояться гребаной темноты.
