Ничего необычного для южной Луизианы, ничего выходящего за рамки. Привычный летний ритуал. Правда, ураган на этот раз ожидался куда масштабнее, рвался поставить новый рекорд по шкале потенциального ущерба и силе ветра — его четко выраженный глаз на ночном снимке со спутника казался разверзшейся зеницей планеты. Гадать о направлении его движения уже не приходилось. Потерянное глазное яблоко Одина явилось за своим отмщением. Мировое око искало ее. Катилось по заливу прямо к реке.
Местные жители, не важно, провели они здесь много лет или только переехали с озера на южное побережье, знали, что вариантов у них было немного: либо оставаться, либо уходить. Риски были неизбежны в обоих случаях. Уйти означало не иметь возможности помешать незначительному ущербу вылиться в сущую катастрофу. Некому будет заколотить разбитое окно досками или, за неимением оных, перевернутым на бок столом. Некому будет потушить едва успевший заняться пожар. Но решение остаться влекло за собой не меньше опасностей. Иногда остаться значило пропасть без вести — история знала подобные случаи. Могла обрушиться крыша. Отползающая штормовая волна могла просто слизать дом с фундамента, будто пряничный, и разбросать по округе его обглоданные стены. И не успевших спастись жильцов, если только не утащит их в свои глубины.
Вернувшись с работы, дядя Броуди заявил, что они останутся в своем тесном, невысоком, зато кирпичном домишке, втиснувшемся на обочину поросшей деревьями улицы. Они жили поодаль — в целой полумиле от дамбы, которую, по его словам, обязательно перекроют, когда начнет вздыматься штормовой вал. В худшем случае вода зальет иссохшие корни обступивших их домик деревьев. Они заведут собак внутрь, злую запрут на кухне и спокойно переждут бедствие. Если вода все-таки прибудет — заберутся в притулившееся под крышей маленькое чердачное помещение, куда дядя уже отнес топор, которым, если и этих мер будет недостаточно, он прорубит деревянный потолок.
Тетя Броуди уже съездила в город и запаслась консервами, бутилированной водой, батарейками для радио и фонариками. Дядя принялся заколачивать окна, а Броуди хотел пойти прогуляться где-нибудь поблизости, но тетя не отпустила его, мотивировав запрет тем, что день сегодня был сумасшедший и не хватало им еще переживать, куда запропастился племянник. Надвигался ураган, и она боялась, что, не успев вернуться до того, как грянет буря, он уже не найдет дорогу домой.
Нигде не безопасно
— Считать какое-то место безопасным, — нравоучительно заговорил Один, — все равно что верить, будто мир замер, а люди — не меняются. Ты знаешь место достаточно хорошо, только если принимаешь, что с каждым мгновением оно умирает. С каждым мгновением выскальзывает из твоей хватки. Хочешь удержать его — готовься к изъеденным мозолями ладоням.
«Они у меня и так в мозолях», — мысленно буркнула Элиза, в полумраке оглядывая свои руки.
— Я говорю, что пришло время уносить отсюда ноги. Теперь я понимаю, что это следовало сделать давным-давно. Но я позволил себе забыть, кто и что ты такое. Используй ураган в качестве оправдания перед самой собой — и беги.
Элиза фыркнула. То есть вообразила, как фыркает. Грезила наяву. Теперь она вообще не издавала звуков. Только очень тихо дышала. Мир, который она знала, существовал отныне лишь запечатленный под ее закрытыми веками. Призраки наполнявших его звуков воспоминаниями подрагивали на чувствительных слуховых рецепторах.
— Вот что я тебе расскажу, — вздохнул Один. — Однажды, тысячу лет назад, будучи еще зеленым юнцом, я взобрался по могучему стволу Мирового Древа и отломал одну из его ветвей. Я намеревался посадить ее в землю и вырастить из нее собственное Мировое Древо, которое оберегал бы от посягательств. Оно было бы только мое, служило бы мне одному. Как водится, это не сработало.
«Конечно, не сработало. Деревья из палок не растут».
— А ты так много знаешь о волшебных деревьях? — поддразнил ее бог. — Они растут по совершенно иным законам, нежели обычные. Дело было во мне.
Один опустился рядом с ней на колени, избороздившие его щеки морщины были похожи на длинные шрамы. Впадина, оставшаяся от глаза, не перестала быть им — просто теперь зрела внутрь.
— Я посадил ветку в болото — и ее кора превратилась в штукатурку, стекло и кирпич. Ее собственные ветви вскоре расползлись навесом столь густым, что ни ветру, ни дождю не удавалось сквозь него пробиться. Могучие корни моего дерева никогда бы не сломались и не загнили. Оно никогда не провалилось бы в утробу раскинувшихся вокруг болот. Никогда бы не упало.
«Но что же случилось?»
— Я не был готов. Я был молод. Я понял, что этот дом стал бы моим надгробием. Что я собственными руками рыл себе могилу. Я не был даже близко к этому готов. Однажды ночью я разломал ветви своего дома в щепки и похоронил его останки в земле, в теперь уж давно затопленном краю.
— Понимаешь, — продолжил Один после короткой паузы, — ты никогда не перестанешь по ним скучать. Где бы ты ни была и сколько бы ни минуло лет. Тебе станет легче. Боль утихнет. Но не пройдет. Не пройдет, даже когда ты состаришься. И они будут там — в этой боли. Будут с тобой.
«Как можно взять и выбросить целый кусок жизни? Конечно, тебе это под силу. Но остальным? Ты справишься, просто потому что ты — это ты. Но у меня нет вечной жизни как у тебя».
— Нет, — согласился Один. — И у меня ее нет.
Бог опечаленно покачал головой, его белесая борода заколыхалась.
— Я сам виноват, что ты не можешь этого понять. Все рано или поздно умирают. — Один растянулся рядом с ней на земле и закрыл руками изрезанное возрастом лицо. — Но если умрешь и ты… — Его голос дрогнул. — Я этого не переживу.
Все, что осталось
Вечером накануне отъезда Мейсоны всей семьей до ночи смотрели новости в гостиной, игнорируя почасовой щебет малиновок и пересмешника. Машину они загрузили еще днем. Мейсоны успели залатать пробитые стены и сровнять слои шпаклевкой — оставалось только замаскировать почти зарубцевавшиеся шрамы краской. Заполировывать царапины на полу и менять изорванный ковер у них времени не было. Они оставили дом наполовину изувеченным. В тот вечер их голоса звучали особенно приглушенно, словно они всей семьей с головой залезли под одеяло. После одиннадцатичасового прогноза погоды мистер Ник растолкал мальчиков и отправил их по кроватям — чтобы уже через несколько часов, задолго до восхода солнца, снова разбудить их и спешно покинуть дом. Элиза проспала отъезд Мейсонов и понятия не имела, как долго она была одна.
Она протиснулась в стены и поползла вверх по дому. Воздух здесь и правда был куда чище. Пальцы и предплечья ослабели, горло все еще болело, но шумный подъем по изнанке дома наполнял ее энергией.
— Ты прямо обезьянка! — заметил как-то раз Броуди. И сейчас она снова чувствовала себя именно ей. Он назвал ее так, когда она показывала ему старую потайную бельевую шахту. Она начала снизу, приоткрыв загораживающую лаз доску с нарисованным на ней деревом. И пока он с любопытством вглядывался в недра темного желоба, Элиза предложила ему посоревноваться: Броуди нужно было успеть найти выход из жерла, прежде чем она доберется туда по шахте. Скривив губы в ухмылке, он помчался наверх. Пока Элиза уверенно карабкалась по желобу, руками и ногами уперевшись в его стенки, топот Броуди нетерпеливо громыхал по комнатам второго этажа.
