Винс говорит:
— Что ты думаешь, мистер ГС?
— Насчет чего?
— Пусть бурлит или лучше пусть взорвется?
Мне хочется сказать, что все эти обсуждения холодной войны, Никсона, СССР и планов японцев совершить налет на Москву кажутся мне совершенно бессмысленными. Если все, что у нас есть — это башня и товарищи, с которыми мы живем на ней, просто живем, ничего не ожидая и ни во что не вмешиваясь, с которыми мы зажигаем свет ночью и гасим его на заре, спим и бодрствуем, говорим и молчим, живем и умираем, нельзя ли обойтись без всего остального?
Но вместо этого я отвечаю:
— Надо хранить мир, пока возможно.
И, надеюсь, у меня получится это в течение этой вахты.
Но разговоры Винса о ракетах напоминают мне о том, что было много лет назад. На Бичи-Хед занимался рассвет, я был один на маяке, солнце вот-вот должно было взойти, и тут я увидел, как в море что-то упало. Было тихое туманное утро, настолько раннее, что еще можно было увидеть звезды, и такое прекрасное, что казалось, будто рай где-то рядом, только надо поднять взгляд и посмотреть, и тут эта блестящая металлическая штука вылетела из ниоткуда и бесследно скрылась в воде. Не знаю, какой она была величины и насколько далеко от меня, потому что с моей точки наблюдения море кажется неизменным.
Я видел это и не могу это объяснить. Обломок самолета, закрылок или спойлер — вот объяснение, я это знаю, знаю; но в том, как оно летело, как падало, была особенная динамика, грация и цель, которую я не могу описать. Я никому не сказал, ни мужчинам, с которыми работал, ни Хелен. Но я подумал, что это был ты.
Ты подарил мне бесценный подарок, и я тебе благодарен.
* * *
В спальне всегда темно, потому что обычно здесь кто-то спит или пытается уснуть в любое время дня и ночи. Зимой постоянная темнота дезориентирует, и в сиротливом окне не отличить закат от рассвета. Когда я закрываю дверь и вижу свою безжизненную мягкую руку, мне кажется, будто она принадлежит не мне, а более молодому человеку, который в другой вселенной открывает дверь, а не закрывает.
Книга, которую я читаю, называется «Обелиск и песочные часы» и рассказывает об истории времени. Я нашел ее в благотворительном магазине «Оксфам» на центральной улице в Мортхэвене. Я представил, что впоследствии смогу увидеть все, о чем читаю: египетские пирамиды, храмы Южной Америки, висячие сады Вавилона. Когда — неважно; главное — это ощущение возможности, которое у меня есть.
После свадьбы мы с Хелен ездили в Венецию. И провели неделю, питаясь хлебом с маслом и ветчиной, розовой и тонкой, как папиросная бумага. Мы бродили по промозглым улицам и под мостами, где пахло яйцами и солью. Сейчас он кажется мне нереальным — тонущий мир теней и воды с золотыми крышами и звенящими колоколами.
Обложка «Обелиска» мягкая, на ней изображены солнечные часы. На башне мы измеряем время днями: на сколько дней продвинулся каждый из нас в своей восьминедельной вахте. Хелен говорит, что заключенные в тюрьме так же отмечают мелом срок на стене, и, наверное, так и есть. В Древнем Китае умели измерять время по свече. Чертили линии на воске и следили, какая часть свечи растаяла, и часы не терялись. Можно было собрать воск и снова отлить свечу, если хотелось. И снова завладеть тем же временем.
Хелен не знает, а я никогда ей не говорю. Я никогда не рассказываю ей о тебе. Кое-что находится за гранью, и ты тоже. Но я думаю о свече и о сгоревшем времени; мне интересно, минувшие часы исчезают бесследно или есть способ вернуть их? Что, если я смог бы вернуть тебя?
Я здесь слишком долго. Одинокие ночи и вихри темноты, сворачивающиеся и разворачивающиеся кольцами в черном море, а небо еще чернее. Возьмите человека, даже самого циничного, поставьте его на утреннюю вахту, когда восходит солнце и черно-красное небо становится оранжевым, и скажите ему, что это все. Больше ничего нет.
Закрытыми глазами я вижу загадочный пульсирующий свет на побережье. Он зовет из темноты, сияющий, сверкающий, и требует, чтобы я оглянулся и посмотрел.
12. Билл
Переправа
Тридцать пять дней на башне
Сколько раз я зажигал этот фонарь? Восемь месяцев в году, каждый год, плюс-минус получается двести сорок дней; умножить на количество лет службы — около пятнадцати, и получим три тысячи шестьсот — столько раз я зажигал этот фонарь или какой-то другой. Что касается количества часов, которые я провел на маяках, я предпочитаю не считать их.
Нагреть спирт, пустить пар, повернуть кран и поднести спичку к кожуху. Я мог бы сделать это с закрытыми глазами, хотя сомневаюсь, что «Трайдент» позволит. В стеклянной клетке вспыхивают языки огня. На «Деве» осветительный прибор не двигается; вместо этого вращаются расположенные вокруг него линзы, усиливая луч света.
Сейчас восемь часов. В полночь у меня закончится вахта. В моем распоряжении будет вся ночь, и можно будет поспать в то же время, когда обычно спят на берегу. Но до этого я буду следить, чтобы огонь горел и давление не падало; записывать в журнал данные о погоде, температуре, видимости, атмосферном давлении и силе ветра. Кроме этих вещей, которые не требуют от меня особого внимания, я буду сидеть и размышлять о том, как человек может изменить свою жизнь, если он недоволен судьбой. У меня для этого много часов. Когда я зажигаю или гашу свет, от меня зависит весь мир. Рассвет и закат принадлежат только мне, и я могу делать что хочу. Прекрасное ощущение.
* * *
Винс привез передачу от Дженни. Если я не прочитаю ее письмо сейчас, оно будет висеть надо мной и смотреть таким же взглядом, как смотрела бы она. Иногда, если постараться, в смотровой комнате можно почувствовать присутствие другого человека. Будто он здесь с тобой, нравится тебе это или нет. Он сидит рядом, и у тебя волоски на руках становятся дыбом. Или сзади смотрит тебе в затылок и думает о тебе то, что лучше бы не думал. Ты поворачиваешься, но никого нет, смотровая пуста, здесь только ты. Но ты должен был убедиться.
Она прислала коробку самодельных шоколадных конфет. Я представил, как она кладет их ложечкой в бумажные обертки, а на заднем фоне показывают «Арчеров». Дженни Хитон. Первый раз я увидел ее, когда она выходила из школы — косички, юбка ниже колен. Дженни никогда не нравились ее колени, она считала их бугристыми. Сестра однажды сказала, что они похожи на корниш пасти
[6], и Дженни это запомнила навсегда. У меня было такое же чувство, когда я сходил на свидание с девочкой из соседнего дома, Сьюзан Прайс, а через несколько месяцев она меня бросила со словами: «Ты слишком маленький, Билл Уокер, мне нужен кто-то повыше».
Сначала с Дженни было неплохо. Мы лежали в постели у нее дома, ее мать сидела пьяная на диване на первом этаже, а Дженни цеплялась за мои руки холодными пальцами. Я чувствовал ее колени под одеялом и говорил ей, что они мне нравятся, что с ними все в порядке и можно я поцелую ее еще разик? Мы мало разговаривали. Я никогда не любил болтать, и она не возражала; я думал, это ее достоинство, отличие от других девушек. Потом она однажды прошептала в темноте: «Ты такой же, как я, Билл», — и я до утра не мог уснуть и переживал. Сначала я просто хотел переспать с девушкой, чтобы потом рассказывать об этом моим братьям. А теперь я чувствовал какую-то рождающуюся потребность. Ключ в замке.
