Сильное волнение, ясный день, надо смазать кран-балку и линзы. Консервированное мясо на вкус лучше, чем на запах, я фотографирую на «Никон» море и небо, и невозможно отделить одно от другого. В четверти мили от нас проносится истребитель Королевских военно-воздушных сил — на высоте фонаря; я машу, но он не видит.
Надо поспать или хотя бы попытаться. В душной темноте снова пролетают самолеты, но нет, Билл говорит, был только тот один. Мне нужно поспать. Из-за бессонницы часы незаметно сливаются в дни, дни в ночи, и приходится отмечать их галочками в календаре, чтобы не потерять ход времени; это сегодня, это завтра, это уитменовская полночь девятого месяца.
Пятница. Мимо проходит судно. Туристы делают петлю вокруг башни и кричат: «Привет! Есть кто-нибудь?» В это время года они сходят с ума, утепляются шапками и шарфами, и если найдется рыбак, готовый доставить их сюда, дай бог ему здоровья. Для туристов мы диковинка. «Домой на Рождество?» — кричат они, и из-за шума волн, бьющихся о скалу, я не могу разобрать, спрашивают они или утверждают. В любом случае уедет только один из нас. Билл будет готов; к нужному времени он будет готов.
Со временем вы начинаете чувствовать, когда с человеком случается это. Билл здесь уже больше сорока дней. Он хочет вытянуть ноги и обнять жену и детей. Вы замечаете, когда ваш друг доходит до той точки, когда забывает все, забывает, что есть жизнь где-то там и что эта стена — не край земли. Билл становится жестоким и утрачивает чувство юмора — тогда становится понятно, что это сорок дней. Это всегда сорок дней.
* * *
Двадцать восемь дней
На полу кладовой белая полоска, которую нужно заново покрасить, поэтому я трачу целый час на то, чтобы сделать полосу идеальной — еще лучше, чем раньше. Потом на площадке я отмываю щетки дочиста. Я часто думаю, что на берегу, в «Адмирале», тоже надо что-то красить, но в коттедже мне не очень хочется этим заниматься, да и «Трайдент» время от времени присылает человека для ремонта. Здесь же я ищу то, что нужно сделать: даже если что-то выглядит еще вполне прилично, я сразу же все ремонтирую или улучшаю.
Перед тем как начать работать в «Трайденте», мы жили в однокомнатной квартире в Тафнелл-парк. Каждое воскресное утро я выходил за газетой и покупал Хелен булочку в лавке на углу. Она съедала ее прямо в кровати, сидя посреди сбившихся простыней, а потом мы стряхивали крошки с постели, пили растворимый черный кофе и отправлялись гулять в Хампстед-Хит. Хотел бы я знать, какой была бы наша жизнь, если бы мы там остались. Хелен была бы счастливее, я уверен. Она бы не думала, что отказалась от своей жизни ради моей, потому что я знаю, именно так она чувствует, и пару раз она обмолвилась, что с тем же успехом могла бы выйти замуж за военного.
Посреди ночной вахты меня охватывают желания и сожаления. Однажды я услышал историю о смотрителе, который безумно влюбился в девушку из родного города. Все лето дули ужасные ветра, и он не знал, как обстоят дела, пока в один прекрасный день не пришла лодка, и на носу по колено в канатах и спасательных жилетах стояла она. Она крикнула, что любит его. Мои компаньоны и я, мы все хохотали до слез, мол, вот как бывает, когда дело доходит до чувств и романтики. Но в глубине души я был с ними не согласен.
Некоторым людям нелегко говорить о том, что у них внутри. Мне нелегко.
Я думал о том, чтобы сделать то же самое для Хелен, но на земле так не получится, и, кроме того, я не доверяю ни одному моряку. А потом я слишком много думал, и в какой-то момент эта мысль показалась глупой. Так можно поступать, когда тебе двадцать пять, а не пятьдесят. Наступает момент, когда у тебя слишком большой опыт. Вода под мостом: ее слишком много.
Иду внутрь помыться. Винс в гостиной слушает свои пластинки, я зову его, но он не слышит из-за ветра, и то, что я хотел сказать, недостаточно важно, чтобы повторять. Мы моемся на кухне, для этого у нас ведро и фланелевая ткань. Я стою в трусах и быстро намыливаюсь, удовольствия в этом нет, чисто утилитарное занятие. Вытеревшись и одевшись, я сразу же делаю себе чашку чаю, потому что холодно, волосы мокрые и от этого еще холоднее.
Первое воспоминание, которое у меня есть, это мокрые волосы. Моя мать вытирает мне голову скупыми движениями — с той суровой практичностью, нетерпеливой и сосредоточенной, с которой матери плюют на пальцы, чтобы вытереть грязные рты. Позже она делала то же самое для отца. К тому времени он снова стал ребенком, так что мне пришлось прекратить им быть. Я вырос, перерос его.
Мне неудобно выплескивать ведро в окно, его довольно тяжело просунуть сквозь отверстие в стене, поэтому я поднимаюсь на смотровую площадку, но стоит мне наклонить ведро над перилами, как из ниоткуда дует северо-западный ветер, лишая меня равновесия. Если бы я выронил ведро, мне пришлось бы унижаться перед товарищами все Рождество, мол, простите, парни, я оставил вас без банных принадлежностей, но я сумел удержать его, правда, облился водой. Мои брюки промокли насквозь и свитер на животе тоже.
Холодно, сильный ветер, мои руки, сжимающие края ведра, покраснели и потрескались. Я спускаюсь в спальню, чтобы переодеться, но сначала отношу на место ведро.
Билл спит. Его занавеска отодвинута; он лежит на боку, и я вижу очертания его уха и мускулистого плеча. Мне всегда казалось, что Билл худощавый — маленький и юркий, как карманник в метро. Но за последнее время он возмужал. Или он всегда таким был? Иногда смотришь на человека и видишь его по-новому; постоянная близость заставляет воспринимать его не таким, как есть. Дома я с трудом завожу друзей. У меня нет этого умения. Люди приходят и уходят; времени нет; я не могу найти с ними общий язык. Тут выбора нет. Мы учимся жить вместе в узкой башне без выхода наружу. Мужчины становятся друзьями, а друзья — братьями. Для единственных детей в семье это неплохой вариант. Когда я был маленьким, я думал, что «одинокие дети» — это про таких, как я, пока в четырнадцать лет не наткнулся на эти слова в медицинской брошюре.
Тихо передвигаясь, я достаю джемпер из своего сундука, но эти брюки были последними. Надеюсь, Билл не станет возражать, если я позаимствую пару у него. Я влезу, если не надевать ремень. Мои будут сохнуть целую вечность, и у нас для этого есть только «Рейберн».
Надев брюки, я по привычке проверяю карманы и нащупываю знакомые очертания. Сначала я не пойму, чем это мне знакомо, на какой предмет я наткнулся, только осознаю, что я это хорошо знаю.
Когда я сделал Хелен предложение, я не мог позволить себе купить кольцо, во всяком случае, такое, какое она заслуживала. Она была достойна сапфира с двумя бриллиантами с Хаттон-Гарден, и мне понадобились еще пять лет работы и значительная ссуда в банке, чтобы купить ей его. Но за несколько недель до этого мы уехали за город, и на блошином рынке она увидела ожерелье, которое ей понравилось. Ничего особенного. Простая серебряная цепочка с подвеской в форме якоря, она обошлась мне в десять фунтов. Хотя кольцо, которое она сейчас носит, стоит намного дороже, эта цепочка всегда была главной ценностью.
Хелен думает, я не заметил, что она перестала ее носить. Но я замечаю все, что с ней происходит, все, что меняется, когда я возвращаюсь на берег.
