— Здесь нет белого грача.
— Как скажешь. Но мой приятель знает, о чем толкует.
— Кто ваш приятель? Может, я его знаю.
Сид вынимает карбюратор.
— Ты женат, Билл?
— Да.
— Дженни, да?
— Откуда вы знаете ее имя?
Он снимает крышку с поплавковой камеры.
— Кличка для осла.
— Я ей передам.
— Ну и как тебе живется? С Дженни? Я слышал, она выпивает?
Я чувствую запах топлива.
— Прошу прощения?
— Мир тесен. — Он смотрит мне прямо в глаза. — На берегу. Люди болтают.
— Это не твое дело, черт возьми.
— Ты прав. Не стоит мне совать нос, куда не просят. Только вот мне интересно, что заставляет мужчину и женщину оставаться вместе всю жизнь? Удивительное дело. Я-то не женат, никогда не хотел. Что может быть ужаснее.
Мне надо заговорить, или я его ударю. Надо занять рот, иначе мне придется занять кулаки. Мой отец говорил: «Ты из тех, кого бьют, Билл; ты не тот, кто бьет».
— Дерьмо, правда? — Сид достает проволочную щетку. — Быть связанным по рукам и ногам всю жизнь. Это долго. Я б не смог. А я одиночка.
— С работой вроде нашей много времени проводишь врозь.
— И тебе это нравится, да, Билл?
У меня начинает болеть голова.
— Извини, — говорит он. — Просто любопытно, вот и все. Люди приходят ко мне со своими проблемами.
— У меня нет проблем.
Внизу он кажется моложе, чем был наверху. Его руки, вытирающие смазку с поплавка, гладкие и молодые, как у юноши, а не у мужчины, который зарабатывает себе на жизнь, пачкаясь в грязи. Я думаю о его зубах. Когда он улыбается, видно, какие они белые и какие острые у него клыки. В груди такое чувство, будто я проглотил мешок с песком.
— Так себе и повторяй, дружище, — говорит он. — Никогда не догадаешься, кем я был, пока не ввязался в это дело. Ну давай. Предположи. Уверен, не сможешь.
— Не знаю.
— Я уже дал тебе подсказку. — Он брызгает очиститель в трубку жиклера. — Люди приходили ко мне со своими проблемами. Раз в неделю. По воскресеньям. Черт возьми, ты что, в церковь не ходишь?
— Вы были священником?
— А что, я не похож на святого человека?
— Нет.
— Ну это было давным-давно. Подай мне ту отвертку.
— Зачем?
— Она мне нужна.
— Зачем вы стали священником?
— Причину я уже назвал. Чтобы ты снял с груди то, что у тебя там.
— Нет у меня ничего на груди.
Он утирает нос татуированной рукой.
— А сумка?
— Какая сумка?
— Ты сказал, у тебя сумка с песком на груди со всем, что ты держишь внутри.
Я уставился на него.
— Ты не любишь свою жену Дженни Ослицу, ты запал на жену ГС. — Сид вертит в руках отвертку. — Да, запал. Любил ее давно, да? С тех пор как приехал сюда. Твоя жена выглядит убогой на ее фоне. Ты так влюблен в Хелен, что не можешь на нее смотреть. Не можешь прикоснуться, даже взять ее сумки, чтобы помочь ей выйти из машины; ты беспокоишься, что он заметит и все поймет. Ну я тебе скажу, он уже знает, дружище. Он знает, чего тебе надобно и как ты в нее втрескался. Удивлен? Ты идиот. Конечно, он знает, глупец! Ты небось думал, он старый и его это уже не интересует, да? И что он тебе ничего не сделает? На твоем месте я бы не был так уверен, дружище. Это человек, которому терять нечего.
— Не знаю, что ты возомнил…
— Все ты знаешь. Ты точно знаешь, кто я такой. — Сид постучал подушечкой указательного пальца о большой — звук был такой, будто соединяется старая телефонная линия. — Ты пропустил лодку с Хелен, — продолжил он. — После того, что с ними случилось, она уничтожена, не так ли? Лучше ей уже не станет, и это сделал не ты. Это сделал он.
— Не смей трепать имя Хелен, — предупреждаю я. — Ты ее не знаешь.
— Ты тоже, придурок. Но я знаю тебя. Да, я все о тебе знаю. Многое. Ровно столько, сколько нужно.
Он вытирает руки и улыбается во все тридцать два зуба.
— Ну что, заработал я ужин? Сто лет не ел домашней жратвы.
32. Винс
Тук-тук
Восемнадцать дней на башне
Кто-то подходит к кровати, но это не значит, что наступила ночь. Темно, но это не значит, что наступила ночь. А может быть, она наступила, всегда есть такая вероятность. Проблески событий и вещей, принадлежащих настоящему миру: пар от чашки с чаем, призывный запах консервированных равиоли «Хайнц». Некуда идти и негде быть, только впасть в спячку. Живот болит, он словно сеть, набитая крабами, шевелящимися и чего-то ждущими день за днем. В тюрьме у меня была щель, сквозь которую я видел небо; светом нас не баловали, потому что свет — роскошь для человека с черным сердцем. В ясную погоду я мог рассмотреть звезды, пять или шесть, тогда они казались мне чудом из чудес, и сейчас я тоже так думаю. Я лежал на нижней койке, надо мной кто-то храпел или чесал яйца, а я смотрел на звезды, пока не засыпал.
Остальным хуже. Им приходится дежурить и убирать вместо меня. Я-то привык гадить в ведро. Билл и ГС привыкли к фарфору или из чего там делают унитазы. Болеть тут или в тюрьме — без разницы.
* * *
Приходит ГС. Становится на колени, достает коробку из своего шкафчика. Я слышу, как тихо, холодно и равномерно постукивают камни друг о друга — тук-тук. Время идет.
* * *
— Я тебе рассказывала, что умею гадать по руке? — однажды вечером спросила Мишель, когда я встретил ее после работы на Чаринг-Кросс. Она вышла из переполненного метро с зонтиком, висевшим у нее на руке, как подстреленная птица. Она махала мне и улыбалась. Я подумал, как же я с этим всем справлюсь. — Ты не увлекаешься этой чушью, да?
— Что ты имеешь в виду?
— Мертвецами. Предыдущими жизнями.
— Я не знаю, что об этом думать.
Мы миновали Трафальгар-сквер с голубями на серой колонне.
— Бабуля учила меня гадать по руке.
— Да?
— И Таро.
— Это карты с перевернутыми козлами?
— Ты никогда этого не делал.
— Конечно, нет!
— Я тебе погадаю, если хочешь.
Но она не стала. Мы вернулись в ее студию на Стрэтфорд-роуд и занялись сексом. Когда на следующее утро я проснулся, она держала мою ладонь в своих и рассматривала ее.
— Что там? — спросил я.
