— Ничего.
Он убрал брюки в шкафчик и протолкался мимо меня к выходу.
Так бы он выглядел, если бы я застал его с ней? Красное лицо, красные руки?
Винс падает на стул.
— Какой сегодня день?
Я не знаю. Знаю только то, что это твою лодку с порванным парусом я видел две луны назад и это ты махал мне рукой. Ты пришел за мной. Вот почему я отменил вызов. Я не хотел, чтобы они вмешались и прислали кого-то, кто отпугнет тебя.
Сид выпускает клуб дыма. Он смотрит на Винса холодными немигающими глазами рептилии.
— Ты мне кого-то напоминаешь, — говорит он. — У тебя нет семьи на севере?
— Нет. — Винс берет ломтик хлеба.
— Может, из других мест, где я мог тебя видеть?
Винс вздрагивает.
— Я ничего не вижу, — говорит он. — Я почти не вижу ваши лица.
— Ешь, — велю я. — И возвращайся в кровать.
— Мне нужно ведро.
— Я принесу.
— Надо вылить.
— Я знаю.
* * *
Время обеда. Незнакомец рассматривает меня поверх тарелки серебристо-голубыми глазами — цвета намерзшего льда на лобовом стекле в январе.
Сид явился на закате, после того как я увидел твою лодку. Два события, происходящие в одно время, не связанные и при этом связанные — об этом есть книга, «Коллизия сущностей». Я читал ее в световой камере прекрасным весенним днем, когда яркий свет проникал сквозь линзы, окрашивая их в пурпурный и зеленый, оранжевый и розовый — психоделический калейдоскоп. На это могут потребоваться дни, годы, тысячелетия, крик со звезд, эоны спустя услышанный на Земле. Я никому не рассказывал о тебе. Ты застенчив, ты должен мне доверять. Ты мне доверяешь? Я так тебя подвел.
Хочу сказать тебе, мне так жаль.
— Кто готовил? — поинтересовался Сид.
Я положил вилку и нож рядом и выровнял.
— Я.
— Мог бы получше взбить тесто. Жаба получилась плосковата.
— Жаба — это сосиска.
— Нет. Жаба — это тесто.
— Ты сделал отверстие в тесте и засунул туда сосиску.
— Эти сосиски выглядят как дырки. Они и есть дырки.
— Это долбаные консервы, — вмешивается Билл. — Называй их как хочешь. — Билл берет свою тарелку, собираясь подняться на маяк и поработать туманной пушкой. Он поджимает губы. Может, он подцепил ту же заразу, что и Винс. У меня предчувствие, что мы все ее подцепили и к утру будем мертвы.
Сид продолжает есть. Я слышу, как он перекатывает языком тесто во рту. После ухода Билла кто-то произносит:
— Он меня боится.
Это Сид или я?
— Это пищевое отравление. — Незнакомец вытирает пальцы кухонным полотенцем. — У вашего парня. Съел то, что не стоило есть.
— Что?
— Эти конфеты были для Билла. Только он не стал их есть.
Он улыбается, и все становится на свои места. Как детали головоломки.
— Но мы справимся, — говорит Сид. — Ты уже все понял, старичок, не так ли? У тебя хорошие мозги. Будет грустно, когда смотрители вроде тебя станут ненужными. Чем ты займешься, а? Тридцать лет — долгий срок для человека, которому не для чего жить, кроме хорошенькой жены. Но время от времени ты задумываешься, как бы ты жил без нее.
Смотреть на него — все равно что стоять на краю. Входить в комнату, где меня не ждут. Я не могу отменить то, что увидел своими глазами. Внутри мрак, он заполняет нас.
— Кто ты?
Тишину нарушает громыхание сверху, одинокий призыв туманной пушки — как будто киты перекрикиваются сквозь толщу черной воды. Вопросы без ответов.
— Утром я уеду, дружище. Не волнуйся на этот счет. — Потом он поворачивается к настенным часам и добавляет: — Без пятнадцати девять. Мне пора спать.
— Без пятнадцати девять, — повторяю я.
— Время ложиться спать и время вставать. — Он подается ко мне. Эти зубы. — Всегда так было и будет. Каждый день. День начинается, и день заканчивается. Так мне даже не приходится задумываться об этом.
* * *
Когда в полночь я поднимаюсь наверх, Билл сидит в камере и держит палец на курке. Голова поникла на грудь. Он не слышит мои шаги. Я останавливаюсь рядом с ним так близко, что вижу полоску розовой кожи под ушами, которой касались пальцы Хелен. Я хочу спросить его, как он собирался выйти сухим из воды.
Меня наполняет кровь; она течет по моим органам, сердцу, сосудам, я мешок с кровью.
— Билл.
Он дергается, пушка внезапно стреляет.
У-у-у-у-у-у-у-у!
— Вот дерьмо. Что?
— Ты уснул.
— Извини.
— От тебя никакой пользы, если ты спишь на посту. — Мне хочется встряхнуть его. Но здесь ты.
— Который час?
Он встает. Чуть не падает. Он бесполезен, крот, вылезающий из норы.
— Что-то не так? Ты ужасно бледен, Билл.
Он не смотрит мне в глаза.
— Просто устал.
— Ладно. Ты скоро уедешь. Будешь на берегу раньше нас, ты же ждешь этого с нетерпением, да, дружище? Скажешь Хелен, что я скоро буду с ней? Передай ей это от меня.
Я вижу, что он думает, не сказать ли мне, почти открывает рот: непроизносимые слова, которые можно так легко произнести.
— Ну же, Артур, — говорит он, и я не могу понять, чего он хочет.
— Топай вниз.
Он делает, как велено. Я стряхиваю сигарету.
* * *
Тридцать девять дней на башне
В два часа ночи я проверяю фонарь, горелку, перезаряжаю пушку, записываю данные о видимости и направлении ветра — я уверен, что это восточно-юго-восточный, но пользуюсь компасом, чтобы проверить. После поступления на службу я с удовольствием вспомнил старые приемы и полезные умения. Нас учили, как повесить дверь или пришить пуговицу, как печь хлеб, чинить электричество, готовить еду и зажигать огонь. Все, что полезно знать, но мужчины на суше не умеют и половины, особенно шить и готовить. Потом нас инструктировали, что делать с освещением, как оно работает и как его чинить, если что-то сломается. Все это кажется мне полезным — ни капли тщеславия, стремления самоутвердиться, ничего материалистического или не относящегося к делу. Думаю, если бы так сложилось, я неплохо мог бы жить один. Хелен никогда не думала, что ее задача заботиться обо мне, это против ее природы — считать, что женщина за это в ответе, и в то же время ей это не по душе — знать, что я не нуждаюсь в ней в практическом смысле.
Жаль, что она не знает, как она нужна мне в других смыслах. Невидимых. Важных.
