Я мог бы говорить ей об этом много лет, но никогда не говорил. Почему? Если бы она была здесь, я бы смог сказать ей все то, что не могу произнести на берегу. Прости, все наладится, если бы мы только могли начать все сначала.
Меня тревожит тот день, когда смотрители больше будут не нужны. Кто я без маяков, без этого мира, без моей жены? Когда автоматизация захватит все, мы вымрем. Я слышал, это уже происходит по всей стране, и к этому готовятся — говорят, это прогресс, и маяк «Годреви» уже так работает со времен войны. Скоро, и я не хочу думать когда, но скоро мою работу будет делать машина. Эта машина не будет нуждаться в башне, как я, не будет любить ее, как я. Техника может зажигать маяк и стрелять из туманной пушки, но она не сможет заботиться о маяке, а о маяках нужно заботиться, об их телах и душах. Башня будет пустовать, скучать по обществу предыдущих десятилетий, сигаретах на кухне, собраниях перед телевизором, дружбе и секретах, которые когда-то здесь царили, и это место больше не будет нужно человеку.
* * *
Позже, намного позже, когда мое дежурство закончилось, темная ночь сменялась занимающейся зарей. В спальне я недооценил расстояние между кроватью и трубой и ударился бедром. Винс храпит. Он слишком длинный для своей кровати, и его ноги свешиваются с края, время от времени подергиваясь, словно крыло раненой крачки, пытающейся улететь с пляжа. Я прижимаю ладонь к его лбу. Храп моментально прекращается. Винс открывает один блестящий глаз.
Далеко за окном, в милях отсюда море высыхает и наступает земля.
Там мигает свет или это на воде?
Те, кто строил эти башни, специально сделали так, чтобы спальни смотрели на сушу. Смотритель ложится спать, зная, что его маяк светит на дом и домашним нужен этот свет. Они не хотят, чтобы мы слишком много думали о море внизу, чересчур спокойном и глубоком, небезопасном. Когда смотритель в кровати, его одолевают воспоминания, и в этот момент ему нужна уверенность, что земля там, — так ребенок прислушивается к шагам отца посреди ночи.
Мы все связаны с землей — с тех пор как первые земноводные выползли на землю, наши ласты захлопали по песку и наши жабры вдохнули воздух.
Свет на берегу уютно поблескивает, а потом внезапно становится ярче, сильнее, настойчивее, и я знаю, что это ты. Я знаю, ты там и разговариваешь со мной. Я понимаю, что ты говоришь. Что я должен сделать.
Я вдыхаю запах твоих волос и чувствую нежный затылок, и постепенно, постепенно я засыпаю, и твой свет у меня перед глазами.
37. Билл
Портфель
Мне было семь, когда я узнал, что убил ее. Мой брат засандалил мяч мне в голову и сказал:
— Не рыдай, Билли-плакса; убийцы не должны плакать.
Когда я спросил старика, что он имел в виду, он поднял взгляд от тарелки с яичницей и сказал мне, что я достаточно взрослый, чтобы знать: мое рождение ее прикончило.
Это слово вызвало в памяти закатившиеся глаза овец, крики в газовой камере, брызги крови на скотобойне. Я что-то подозревал и раньше. Взгляды учителей и родителей моих друзей — жалость и отвращение. Перешептывания: бедный мальчик, она была такой доброй, слишком доброй, чтобы заслужить такой бессмысленный конец. Бессмысленный — в результате не могло получиться ничего хорошего. Огромная фотография на комоде в прихожей — словно святыня. Мне никогда не объясняли, почему мамы нет. Тем не менее ожидалось, что я буду любить ее и чувствовать вину, пусть даже не знаю, за что, и подумаю дважды, перед тем как позволить себе рассмеяться или обрадоваться, потому что за это заплачена слишком высокая цена. Предполагалось, что смерть забрала не того. Я не стоил такой жертвы.
Это была единственная фотография моей матери. Такой она и осталась в моих мыслях навсегда, застывшая в одной позе и нежно улыбающаяся. Я никогда не видел ее сердитой, грустной, громко смеющейся в ответ на шутку — только это доброе терпеливое лицо, смотревшее на меня, когда я возвращался из школы или после того, как меня били братья.
Никто меня не простил. Только она.
Когда я встретил Хелен Блэк, она напомнила мне ту фотографию. Но на этот раз я мог поговорить с ней, прикоснуться, взять за руку.
Я хотел рассказать ей обо всем, что она пропустила, об отце и его наказаниях, о том, как он входил в мою комнату с ремнем в руке и садился на край кровати, и о том, что она могла бы спасти меня, если бы была там в лучах света из коридора. О кузине из Дорсета и море, которое я ненавидел, но которое стало моей судьбой. О том, что мне пришлось смириться с тем, что я всю жизнь буду делать то, что от меня хотят. И что это привело меня на маяк, к образу жизни, от которого не убежать.
* * *
Пятьдесят пять дней на маяке
Я просыпаюсь утром, в спальне тихо. Слабый свет просачивается в щелочку между занавесками. Комната пустая.
Я смотрю наверх. Койка механика заправлена, словно на ней никто не спал. Винса нет. Меня охватывает приступ паники, как будто я спал так долго, что за это время все умерли или уехали.
Через три дня я буду на берегу. Ей больше не придется лгать ему, мне или себе. Не теперь, когда Артур знает.
Конечно, он знает, придурок.
Артур нашел цепочку, которую я однажды днем украл из «Адмирала», когда Дженни была в городе. Если бы меня кто-то спросил, я бы сказал, что пришел к ней домой повесить полку. Я не собирался ничего брать, просто хотел вдыхать ее запах — платки, духи, пижама. Я хранил эту подвеску в кармане брюк, которые были на мне, когда она меня поцеловала, а теперь ее там нет. Он взял эти брюки без спроса.
Этому человеку терять нечего.
Может быть, я всегда хотел, чтобы Артур все узнал. Он сам навлек это на себя.
Я лезу в свой ящик в поисках сигарет. Внутри моя рука натыкается на шуршащий бумажный пакет. На секунду я удивляюсь. Потом до меня доходит. Это конфеты, которые дала мне с собой жена. Как давно я там был. Я достаю их, они сильно пахнут цветами, но не так, как три недели назад. Я думаю, не съесть ли мне конфету. Напоследок в знак честности. Да, я попробовал. Очень вкусные, спасибо.
Но вместо этого я несу их на кухню и выбрасываю в ведро.
* * *
Артур сидит за столом с книгой.
— Туман расчистился, — говорю я, стоя у раковины и стараясь не поворачиваться к нему лицом. — Где Винс?
— Наверху.
Питьевая вода имеет привкус соли и водорослей.
— А Сид?
Артур говорит, он уже уехал, должно быть, уплыл на утренней лодке.
Я поворачиваю кран. Он продолжает капать.
— Кто был на лебедке? — спрашиваю я.
— Не я.
— Значит, Винс.
— Нет.
Больше ГС ничего не говорит. Прежний Артур выяснил бы все — как Сид смог добраться сюда в густой туман, как он себя вел и что говорил. Вместо этого ни слова, и в этой тишине мы последний раз в жизни ощущаем взаимопонимание.
