Они пошли побултыхаться в воде. На мелководье, сказал Артур, поэтому он не захватил нарукавники. Томми был в воде по пупок, Артур повторял это снова и снова, и я мечтала, чтобы он прекратил, потому что эти слова заставляли меня вспоминать о том, как Томми был младенцем, и пуповина связывала его со мной все эти месяцы, пока я берегла его, и только двадцать проклятых минут я была в ванной. Артур отошел, чтобы взять фотоаппарат. Только пара шагов до порога. Томми всегда был любопытным мальчиком, должно быть, он сделал еще пару шагов и ушел под воду. Там было сильное течение. Он поскользнулся, не смог найти опору и утонул. Так я это представляю. Быстро и безболезненно. Когда Артур вернулся с фотоаппаратом, было уже слишком поздно. Вина — зверь, которого я должна была прогнать. Если бы я позволила ей завладеть мной, я бы убила Артура на месте. Я бы задушила его во сне. Но ему не нужны были мои слова, чтобы считать себя виноватым. Не понимаю, как это вообще можно пережить, потому что печаль давит сама по себе и без вины. И я знаю, он винил себя, и в этом был корень всего остального. Вот почему он не мог смотреть на меня, прикасаться; вот почему он предпочел маяк.
Конечно, мне приходило в голову, что он хочет уйти вслед за Томми. Снова быть вместе с ним. И эти чувства росли и росли у него внутри, пока не взорвались. Я не могу представить, чтобы он сделал что-то с Биллом, Винсом или с собой, не могу, но я считаю, что в определенных обстоятельствах человек способен на что угодно. В подходящий момент. Просто у людей не всегда есть возможность показать, на что они способны. Суть в том, что жить взаперти на маяке — ненормально для человека. «Трайдент» никогда в жизни не признает, что им не следовало заставлять людей выполнять эту работу, никого и никогда, потому что это неестественно и рано или поздно случаются трагедии.
Когда мы с вами познакомились, я не могла говорить о часах. Но теперь могу. Восемь сорок пять — это время, когда Томми умер. Часы на «Деве» остановились в восемь сорок пять. Я продолжаю думать, что это какая-то ошибка. Кто-то ошибся на пять-десять минут, и тогда это просто несчастливое совпадение. Но люди любят совпадения, не так ли? А это захватывающая подробность. Я никогда не забываю о ней. Она все время у меня в голове.
Что, если виноват Артур? Что, если, что, если, что, если. Бесчисленные варианты событий не произошли. Что, если бы я не встретила его? Что, если бы он не поздоровался со мной в той очереди на Паддингтоне? Что, если бы мы не устроились на работу в «Трайдент»? Что, если бы мы не поехали в отпуск, что, если бы тот летний домик не построили или если бы тот человек решил работать и по понедельникам, заработал бы больше денег и купил бы дом не здесь, а за границей, например среди холмов Тосканы? Что, если бы я не решила принять ванну? Иногда я думаю, что, если бы у меня была возможность поговорить об этом с Дженни Уокер, рассказать ей о себе, она бы поняла. Поняла мой промах с Биллом. Мою единственную ошибку. Иначе мне нет прощения.
Дело не только в Билле, да, наверное, не только в нем. Я даже согласилась, чтобы Мишель съездила в Корнуолл от моего имени, но это была глупая идея, это должна сделать либо я сама, либо никто. Но я верю, что, если бы я могла наладить отношения с Дженни, если бы я могла все исправить, из этого получилось бы что-то хорошее.
Да, есть слова, которые я должна была сказать, но, к несчастью, не сказала. Ни Артуру, ни Томми — а теперь уже слишком поздно. Их не вернуть.
Но для остальных еще не поздно. Еще можно зажечь свет.
42. Дженни
После того как она умолкла, они долго сидели рядом на кровати. Ханна сидела тихо и неподвижно, выпрямив спину и сложив руки на коленях. Дженни с преувеличенным вниманием рассматривала покрывало, которое купила давным-давно: желто-розовые цветы, мягкая и скатавшаяся после многочисленных стирок ткань.
Внизу хлопнула входная дверь, это ушел последний гость. Грег зашел к ним, но Ханна попросила его извиниться и проводить гостей.
Она повернулась к матери и переспросила:
— Ты хочешь сказать, что пыталась…
Дженни вытерла нос рукавом.
— Я не знаю, что я пыталась сделать, милая. Я никогда не хотела причинить ему вред. Поверь мне. Я только хотела, чтобы он…
— Что?
— Чтобы он снова был моим мужем.
Сквозь открытое окно доносилось тарахтение газонокосилки с соседнего двора. Привычный звук, который теперь воспринимался острее.
— С детьми так обычно и бывает, — сказала Ханна. — Ты думаешь, что ловко скрыла от них что-то, но ничего не получается. Нельзя. Ничего не скроешь.
Дженни не поднимала взгляда от вышивки. Она много раз спала под этим одеялом с Биллом, по утрам к ним на кровать забирались дети. Эти бесценные моменты.
— Что ты имеешь в виду?
— Что я знала, — сказала Ханна. — В глубине души. Я помню, как ты стоишь на кухне. Папа собирается уезжать. Ты плачешь и не разговариваешь с ним. Я почувствовала запах белизны. Фантики для конфет; этикетка на бутылке. Я не поняла, что происходит. Решила, я все придумала. Ты же моя мать. Ты не можешь сделать ничего подобного. А теперь ты рассказываешь мне, что я была права.
Ханна умолкла. Дженни заставила себя поднять взгляд.
— Ты помнишь его? Ты всегда говорила, что да.
— Да. Я помню, как он целовал меня перед сном. Каждый вечер, когда он был дома и думал, что я сплю. Он приходил и гладил меня по щеке. Я помню, как сижу у него на коленях, а он читает мне сказку на ночь. Помню, как он пах. Креозотом и табаком. Мы ходили во двор посмотреть на луну после заката, когда небо было чистое. Я так и представляла себе маяк. Как луну.
Дженни никогда в жизни не было так стыдно.
— Когда тебе семь лет, — продолжила Ханна, — кажется, как будто жизнь состоит из отдельных моментов. Частей картины, которые никак не связаны. И только потом ты начинаешь складывать их воедино.
— Теперь ты можешь это сделать, — сказала Дженни.
Ханна покачала головой. Снаружи по дороге проехали дети на велосипедах. Их крики достигли крещендо и стихли вдалеке.
— Когда ты сказала мне, что папа неверен, — созналась Ханна, — это должно было стать шоком. Но не стало, мама. Я уже знала. Мы с тобой были в гостях у Хелен. Сидели в гостиной. На полке за фоторамкой лежала папина ракушка. Она была непохожа на те, что он вырезал для тебя; эта была предназначена для возлюбленной, а не для жены. Она пыталась спрятать ее, но недостаточно хорошо. Я бы узнала его ракушки где угодно, даже на пляже среди миллионов других.
Розовые узоры поплыли у Дженни перед глазами.
— Ты так крепко сжимала мою руку, когда мы шли домой, — сказала Ханна. — К чаю был тост с фасолью. Ты сожгла хлеб и отскребала подгоревшую часть над раковиной.
— Да.
Ханна смотрела на нее влажными глазами.
— Почему ты ничего мне не сказала?
